Я же хочу, помочь, разделить с ней горечь, подбодрить.

Пздц, обнять хочу. Чего уж!

– Нет, мышка. Потому что три года назад я был таким же моральным уродом, как твой муж. Изменял жене и однажды, когда она умоляла ее не трогать, не остановился.

Нельзя требовать от человека доверия, когда сам не даешь ничего взамен. Сегодня я хочу дать Олесе правду о себе. Не приукрашенную, реальную, грязную. Ту, что при возможности она сможет использовать против меня, если посчитает нужным.

Пусть у нее будет оружие, некая тайная власть. Если это поможет ей чувствовать себя со мной сильнее, уверенней, я буду только рад. Забитая Олеся – это жесть.

Я знаю и помню ее другой. И хочу вернуть ту яркую женщину.

– Что? Ты шутишь? – Кирова отшатывается и качает головой, будто отказывается воспринимать мои слова за чистую монету.

Невесело усмехаюсь.

– Нет, нисколько. Можем ей позвонить, и Арина подтвердит.

Достаю из кармана телефон, нахожу номер Арбатовой в справочнике, выделяю. Протягиваю гаджет Олесе и предлагаю выполнить последнее действие – нажать кнопку вызова.

– Издеваешься? – шипит и руки прячет. – Заверяешь, что обижал, и тут же предлагаешь в этом убедиться? И она станет с тобой разговаривать? Не пошлет на три буквы?

– Именно, – киваю. – Мы остались с бывшей женой пусть не друзьями, этого ее новый муж никогда бы не допустил, но и не врагами.

Удивлена. Сильно.

Хлопает ресницами. Сомневается. Мне даже кажется, я вижу, как мечется ее душа, пытаясь отыскать двойное дно.

Но его нет. Просто наша история с бывшей супругой была под завязку насыщена событиями, и теперь никак не выходит однозначно утверждать, что черное в ней – это только черное, а белое – истинно белое.

Если Олеся когда-нибудь попросит рассказать ей обо всем подробнее, я это сделаю. Обещаю.

– Зачем ты это все говоришь, Рома? – интересуется моя гостья, натолкнувшись на мой прямой взгляд, не в силах отвернуться.

– Я хочу помочь тебе пройти этот период не в одиночку, – объясняю, как чувствую. – Поверь, мышка, это сейчас сложно и кажется, будто жизнь закончилась. Но дальше станет легче, честно.

– Зачем это нужно лично тебе?

Умница. Не стесняется, задает неудобные вопросы. Показывает истинный характер. Он у нее сильный, яркий, волевой.

Именно он зацепил меня в мае, когда Кирова тигрицей бросилась защищать ребят, приехавших с соревнований почти под ночь. Парни были вымотаны последними сложными выступлениями, длительным ожиданием завершения фестиваля и долгой, почти двухчасовой дорогой назад. Водитель же, подъехав к спорткомплексу, как ужаленный начал орать, чтобы все поторапливались на выход и забирали манатки нахрен, видите ли ему пора уезжать.

Вот там-то фурия Олеся себя и проявила во всей красе. Дала жару раньше, чем я успел вмешаться.

Она не защищала конкретно своего сына, она отстаивала интересы всех без исключения детей, которые растерялись под воплями взбесившегося водилы. Без мата, но так, что мурашки по коже бежали, она чётко, по пунктам перечисляла нарушения, которые тот совершил. Припоминала всё, вплоть до курения в салоне, утреннего опоздания на полчаса, и отлучку по личным делам, которая не была согласована.

Она жгла, а я стоял и залипал. Охуенная! А еще впервые жалел, что у моего сына нет матери. Такой матери, как она. Готовой зубами рвать за своего ребенка.

– Считай, что я хочу закрыть свой личный гештальт, – называю одну из причин, которая пусть не самая важная, но тоже имеет место быть.

Фыркает и качает головой:

– Знаешь, Рома, стараясь меня расположить, ты используешь удивительно кривые методы.

– Но у меня ведь получается?

Подмигиваю, поймав в капкан и удерживая ее взгляд.

Отмечаю, как дергаются вверх уголки красивых губ, пряча улыбку, и беззвучно выдыхаю. Получается.

****

Лёха появляется в комнате отдыха, предварительно постучав.

– Мы закончили, – докладывает, переминаясь с ноги на ногу на пороге.

Не проходит. Погладывает на мать, на меня. Снова на мать.

Знаю, о чем переживает, поэтому улучив момент, когда Олеся отвлекается на пришедшее на её телефон сообщение, ловлю его взгляд и отрицательно качаю головой.

«Нет», – означает мой жест.

«Спасибо», – выдают его глаза и вмиг расслабленные плечи.

Я давал ему слово, что никому никогда ничего не расскажу о разговоре, состоявшемся между нами пару месяцев назад. И собираюсь его сдержать.

Наша с ним тайна – только наша. Мужская, если уж на то пошло.

Была середина августа. Свободное посещение перед новым стартом в сентябре. Лекс пришел на тренировку бледный, как полотно. С глазами, будто приведение увидел, или что-то подобное.

На разминке еще как-то двигался, пусть и заторможенно. Дальше – полный «алес капут». Иваныч его в пару с Максом поставил, чтобы размялись, поработали в спарринге. Только там не бой вышел, а тупое избиение младенца.

Я не выдержал. Вмешался. Не смог смотреть.

Под предлогом помощи увел Кирова в крытый зал, где боксеры обычно тренируются, но тогда там пусто было. Взял тренировочную макивару и заставил его отрабатывать удары.

Снова и снова.

Снова и снова.

До пота. До изнеможения.

До слез. До мата.

До того момента, пока не лопнет гнойный нарыв, который в его взгляде пульсировал.

Сначала Лешка бычил. Делал «на отвали» и молчал. Но не сбегал. Отрабатывал приемы.

Я давил. Намеренно. Заставлял жестить, не быть солохой.

Он злился. Бил резче. Стирал пот со лба и снова работал ногами и руками. Удивительно, как на хер меня не посылал, я ж нарывался, конкретно… но не посылал. Гнев выплескивал, агрессию и продолжал.

Сколько мы тогда по времени эту его ледяную плотину кололи, не знаю, не засекал. Семь потов сошло явно. И с него. И с меня.

Но не суть.

Не зная причины срыва парнишки, я все равно хотел ему помочь. Достучаться. Не дать замкнуться в себе, не позволить сгореть изнутри и на горячую голову наделать глупостей. Потому что это самое простое – пойти и сотворить херь под давлением эмоций, сложнее сдержаться. Перетерпеть.

То, что Лешка все же заговорит – предположения у меня были. Не зря ж его выматывал до состояния мокрой тряпочки. Но то, о чем он в итоге заговорил – меня порядком вышибло из колеи.

Проблемы оказались нихера не детские.

Киров всего то пошел в гости к другу, с которым договорился резаться в приставку, но так и не дошел. Друг жил по соседству с близкой подругой мамы, тетей Светой. Когда Алешка ее увидел, сначала обрадовался, хотел поздороваться.

Не успел.

Женщина была занята: обнималась с мужчиной. Целовалась. Так страстно к нему липла, что лицо мужика сначала было не разобрать. И только когда тетя Света отстранилась и потянула кавалера за руку в подъезд, Алешка понял, почему тот кажется ему знакомым.

Отца сразу не признал. Или, что вернее, до последнего не хотел верить. Правда, семейная машина и госномер, сомнений не оставили. Сергей Борисович собственной персоной.

Тут, перед ним.

Вместе с маминой подругой.

Обжимается. Слюнями делится и в дом к ней идет. Явно не пить чай и не говорить о погоде.

В четырнадцать лет про пестики и тычинки уже никто не шутит.

Вот такой пздц.

И мир рушится. И авторитеты пересматриваются. И родные становятся чужими.

И такой раздрай в душе, что хоть на крик ори. А поделиться не с кем.

И маме не скажешь. Потому что мама – это мама. Любимая. Родная. Единственная. Ее нельзя обижать.

А отца очень хочется… обидеть и избить за предательство. Но опять же мама. Она не поймет, расстроится. А расстраивать маму – это финиш. И не объяснишь… потому что по-любому правдой обидишь…

Жесть…

Охереть какая жесть… когда тебе всё это парнишка рассказывает. А ты, ссука, должен быть взрослым, давать умные советы и стараться удержать его от глупостей, но при этом четко понимаешь, что Леха тысячу раз прав – хочется пойти к мудаку-изменщику и въ..бать ему по самое не балуй. Чтобы не обижал ни Лехину маму, ни самого Леху, классного пацана.