Основная часть моих сверстников, пристраивалась на сенокосе; на лошадях «тягали копыци».

Жил Петька на Москаливке: со своей женой, сыном и невесткою-россиянкою. Его российский выговор, не смогла покоробить даже агрессивная среда употребляемого в этой местности суржика, который давно уже доедал его украинского собрата. Чтоб закончить Петькин портрет, надо обязательно упомнить старые запыленные кирзовые сапоги, которых он никогда не снимал; невзрачный пиджачишко за шестнадцать рубликов купленный в местном сельпо, в котором, он, на 9 мая, неизменно торчал под сельским обелиском, в когорте таких же ветеранов, одетых в сохранившиеся военные френчи. Его медали, мне, почему-то, не запомнились.

За чаркой горилки, он поведал мне, следующее:

– …У «Фердинанда» дуло, – указывал он узловатым пальцем, на стоящее у двери ведро, – как, вон енто, ведро. Девяносто два миллиметра! Что ты? Это – сила!..

Мне вспоминалось, как Петька, встретив нас, школяров, по дороге домой, потешал нас своими, похабными прибаутками:

« – Мальчик, мальчик, засунул в …опу пальчик, и вытянул оттуда г…на четыре пуда! ».

Мы угорали со смеху. Дядька казался нам чудаковатым. О педофилии тогда не принято было говорить. В сельской бане, еще, мылись все скопом; мужики могли рассматривать детей, ничем не рискуя.

Вечером я отправился на берег залива, над которым возвышалась давно уже не работающая сельская баня, которую обживали летучие мыши. Выбрав лодку, стоявшую на привязи, напротив обросшего лозами Островка, я глядел на давно уже выросшие сосны, ставшие стеной на том берегу залива. Сам небольшой заливчик, отделенный протокой от Сейма, и зарос кувшинками. Сюда, с окрестных лугов, под защиту крайних хат, весь вечер прибывали табуны гусей. Выходя из воды, они хлопотно отряхивались, взмахивая крыльями и, с гоготом, устраивались на ночлег.

На небольшом плесе появились на лодке рыбаки; они, с лодки, обложили средину заливчика «кидальной» сетью, и принялись «бовтом» или «хрокалом», – деревянным приспособлением, создающим громкий звук и пузыри воздуха в толще воды, – загонять в сеть, рыбу. Так ловили их деды и прадеды, пока понаехавшие «электроудочники», заставили забыть их этот древний промысел. Рыбалка многим мужикам, здесь, была настоящим праздником; отдушиной в их беспросветной, колхозной, жизни. Рыбацкие компании не менялись годами.

В это время, на берегу появляется Егоршин. Я видел, как он спускается к берегу, и, побродив между табунами гусей, стал приставать к рыбакам.

– Иван Якович, – обратился он к дядьке Лукавенко, сидящего на веслах, – ты не бачив моих гусей?

– А, Петька! Отстань ти із своїми гусями, – огрызнулся тот в ответ. – Бачиш, тут люди ділом занімаються! А ти зі своїми гусьми лізеш! Не бачив!

Получив неприятный ответ, Егоршин виновато потоптался на месте, но, тут же, обнаружив меня, сидящего на лодках, отправился в мою сторону. Подойдя поближе к привязи, он застыл на месте, всматриваясь в протоку. Он был похож на пограничника в дозоре, какими их рисовали в книжках, выпущенных в сталинское время. Не хватало лишь сторожевой овчарки.

Не обнаружив ничего интересного для себя на протоке, он приблизился ко мне:

– У тебя нет закурить?

– Есть, – говорю, – добирайтесь…

Стуча о борта соседней лодке кирзовыми сапожищами, он подобрался ко мне, вплотную. Получив от меня сигарету, он отломал фильтр, и начал долго разминать ее перед употреблением. Это была болгарская сигарета «Ту – 134». Он, похоже, привык курить только, привычную, «Приму», которую курили местные мужики. В зареве зажженной спички, я увидел уродливый шрам на тыльной стороне его ладони.

– Война?

– Война. – Выдохнул он, вместе с дымом.

После этого короткого, заключившего в себе весь драматизм целой эпохи, слове, он надолго умолк, словно собираясь со своими мыслями. Я понял эту, повисшую, паузу. Мне сразу же почему-то стало понятным его желание, кому-то излить все то, что у него наболело на душе, – и стал, смиренно, ждать длинного рассказа о войне:

– В 37-м году я окончил землеустроительный техникум в городе Ельце. После чего меня призвали в Красную Армию. Направили в военное училище, где я учился на наводчика танка… – Начал, Петька.

Война, усилиями наиболее обделенных успехами в Первой мировой войне, стран, постучала в ворота Европы, своею костлявою рукою смерти. Сталин уже давно в своих училищах и на военных заводах обучал немецких военных специалистов современному ведению войны. Они проходили в Советском Союзе необходимые для обучения сборы; присутствовали на всех полевых учениях. По Версальскому договору Германии в одиночку практически невозможно было возродить свой милитаристский потенциал. Сталин хотел использовать выращенного из гомункула национал-социалистической партии Германии, фюрера, в будущей войне как агрессивного провокатора, поэтому не жалел для него стратегического сырья. Советский Союз помогал Гитлеру в строительстве военной мощи Третьего Рейха. С началом мировой войны, оба хищники, скрытно, готовились к смертельной схватке между собою за мировое господство. Подготовившись, они тут же вцепились в горло друг другу, стальными клещами панцирных дивизий.

Егоршин рассказывал: как они должны были наступать на город Перемышль. Этот польский город, населённый украинцами, был в советской зоне оккупации, по заключенному накануне Второй мировой войны пакту Молотова-Риббентропа; оказался захваченным немцами в считанные часы после начала войны. Чтоб отбить его назад, сталинские стратеги бросились в наступление уже на третьи сутки; по дорогам двигались нескончаемым потоком сталинские войска. Пехота сидящая в кузовах полуторок. Танки…

На башне одного из них, ехал в Европу, старший сержант Петр Егоршин.

« – Я сижу на танке. Вижу у стены ржи, гору блестящих консервных банок, – вспоминает Егоршин. – « Я, докладываю об этом, командиру…».

Скоро, по его словам, с ближайшего леска, их атаковал немецкий десант. 1200 человек. Они пошли в контратаку…

Взрыв! Егоршина – контузило. Осколок разорвал ему правый бок. Вспоминая этот первый бой, Егоршин долго благодарил своего земляка из Смоленской области. Который на плечах, вынес его, окровавленного, с поля боя. Он доставил его до ближайшего медсанбата. (Они переписывались с ним и после войны).

«– После госпиталя, меня, – продолжает свой рассказ, Егоршин, – зачислили в танковый экипаж башенным стрелком, и бросили в бой. Это случилось уже в 43-м году, под Харьковом…».

Шла лобовая, танковая атака. Егоршин – в головном танке. Впереди только «тигры» и «фердинанды». За ними – цепь вражеской пехоты. Болванка угодила в боковую броню. Командир, младший лейтенант Акопян, закричал: «– Горим! Покинуть машину! » – И, сам полез в боковой люк…

Выбравшись из пылающего танка через верхний люк, Егоршину открылась картина настоящего ада. Она будет преследовать его всю оставшуюся жизнь. Дымят подбитые и горящие танки на поле боя. На броне танка – висят кишки командира Акопяна. У него – распорот осколком живот. Тело лейтенанта, безвольно лежит, возле гусениц. Он видит немца, который строчит с автомата. Пули тенькают по броне; они рикошетят и впиваясь ему в руку. Он теряет сознание, сползая с танка наземь…

На этом атака не захлебнулась в лужах крови, и его подобрали подоспевшие санитары… …В эшелоне, увозящем раненных подальше на восток, у Егоршина открылась старая рана в боку, полученная еще под Перемышлем. Эта рана не будет давать ему покоя всю дорогу. Это от нее, он в бреду кричал всю дорогу: «– Наводка 90 градусов! Огонь по наступающему врагу!».

Долго стояли на станции Арысь, что: под Ташкентом. Запомнилось, хорошо. После этого, их повезли в горы, а ж за Алма-Ату, где содержали немецких кобылиц, молоком которых там и выхаживали тяжело раненных бойцов. При приеме в госпиталь, начальник велел санитарам, чтоб те подносили каждому раненому бойцу большую кружку кобыльего молока. Многие, почему-то, отказывались пить кумыс. Но Егоршин выпил, – и еще попросил повторить лечебную процедуру.