– Мне придется выкатить ее рояль, – сказал я новенькой. – Кого это, интересно, она ищет? – спросил я.

– Думаю, меня, – улыбнулась новенькая.

– Тебя? – удивился я. – Зачем?

Но новенькая не успела мне объяснить, потому что Женя молниеносно откликнулся на приказ Три Погибели и утащил меня за шиворот выкатывать рояль из-за кулис.

Мы с Женей выкатили рояль на середину сцены и пока катили, по пути приложились им с разгона к кафедре, и от удара кафедра глухо бухнула, а рояль зажужжал своими струнами, будто бы где-то у него во внутрях есть огромный улей разноголосых пчел, а мы с Женей его потревожили.

– Синие Шнурки! – заорала Три Погибели. – Если ты разломаешь мой рояль, я тотчас умру от горя, потому что радости никакой в этом мире для меня тогда не останется.

– Простите, – прокричал я в ответ, потому что когда на тебя кричат, пусть и не со зла, а от древности голосовых связок и старческой тугоухости, то невольно начинаешь кричать в ответ.

– Надеюсь она не станет рассказывать, как безрадостно зальет тут все своей кровью, пока будет умирать, – сказал я уже шепотом и Жене.

– Не бойся, не буду, – заверила меня, расслышавшая каким-то чудом мои слова, столетняя концертмейстерша. – Так где она? – проорала Три Погибели и тогда стало совершенно ясно, что новенькая права и Три Погибели понадобилась именно она, других ведь женщин во всей Новой Армии Спасения с роду не водилось, не считая саму Три Погибели, но кто же ее, Три Погибели, считать станет?!

– Я здесь, – ласково сказала новенькая.

– Садись! – проскрипела Три Погибели и указала своим портновским метром на стул, а когда новенькая на него села, села рядом и сама.

– Играй! – приказала тогда Три Погибели.

Новенькая открыла крышку и, долго не раздумывая, опустила свои белые с розовыми костяшками пальцы на клавиши.

Играла она что-то бесконечно жалостливое и раздумчивое. Трехударная мелодия бродила печально вокруг одной и той же ноты, как коза привязанная к колышку, никуда далеко от нее не отходила и всегда к ней возвращалась. Такая грусть-тоска, что сердце, кажется, сейчас порвется. Но сердце не порвалось – коза, наконец, сумела отвязаться от колышка и теперь понеслась вскачь все также, впрочем, печально.

Три Погибели слушала, кивала головой и постукивала в такт мелодии по полу обитым в железо кончиком портновского метра.

Женя забрался на рояль и улегся на его крышку, положил подбородок себе на пясти, слушает, как играет новенькая, а и не слушает, глазами своими бесстыжими ее облапывает. Фенек стоит рядом со мной, тихонечко покачивается и смотрит раздумчиво и далеко, за рояль, за темную кулису, куда-то дальше даже стен моего кинотеатра – куда интересно он смотрит?! У меня же холодно сжималось где-то промеж лопаток каждый раз, когда новенькая снова и снова начинала свою грустную мелодию.

– Тебе нравится? – спросил я Фенька.

Мне захотелось отвлечь его, потому что мне не нравится, когда Фенек так смотрит, но он, занятый своими мыслями, не ответил и мне пришлось слегка его подтолкнуть.

Фенек покачнулся и ухнул.

– Ух! – сказал Фенек.

– Тебе нравится? – снова спросил я его.

– Не-а, – ответил он. – Грустно!

– Но ведь все равно красиво? – сказал я.

Фенек удивленно посмотрел на меня:

– Как может быть красиво, если грустно?

– Не знаю, – честно признался я.

Наконец бесконечная мелодия кончилась.

– Молодец! – похвалила новенькую Три Погибели, когда та запечатлела финальный аккорд. – Но если будешь ходить с голыми ногами, ты простудишься и умрешь!

– Как? – спросил я зачем-то, потому, наверное, что против обычного, Три Погибели снова опустила подробности.

– Мучительно! – пообещала Три Погибели.

Тут даже я не стал бы спорить, потому что Три Погибели уж точно знала все о всех возможных и мучительных смертях.

– Слушай! – приказала она, обращаясь к новенькой. – Присоединишься, когда я скажу! – и она занесла свои тоненькие и пергаментные, как у какой-нибудь мумии, ручки, возложила их на клавиатуру и принялась выбивать скрюченными пальцами полновесные аккорды.

Сильные аккорды, глубокие аккорды. Аккорды слетали с клавиатуры рояля из-поз пальцев Три Погибели и падали к ее ногам, отскакивали от носков ее тупорылых туфель, рассыпаясь на отдельные нотки тысячами брызг, разлетались по всему кинозалу.

Удивительно дело музыка. Льется, звучит, а о чем она придумана и не скажешь. Вот новенькая играла, про козу. Но ведь это я только так подумал, что играла она про козу. А что представилось Жене, например. Жене, например, ничего не представилось, он не музыку слушал, а новенькую разглядывал, это мы уже знаем. А если бы слушал, то что? Про что-нибудь другое, про что-нибудь свое, наверно. Или если согласиться, что новенькая играла про козу. Почему это было так печально?! Как звуки музыки могут зародить где-то у тебя во внутрях сопереживание себе, это же даже не слова? Эти звуки умеют что-то такое с человеком делать, что как бы сама душа у него начинает им подпевать.

А вот Три Погибели играет совсем другую музыку, совсем не про грустную козу. У Три Погибели так выходит: идет с глазами сумасшедшими и обессмысленными, шагает большой как памятник по улицам полным людей и все ему по щиколотку, а в руках у него что-то навроде хоругви длинной-придлиной, скажем, такой же как и наши хоругви краснобархатной. И он несет эту свою хоругвь, зажав ее за палку крепкими руками, а она извивается, все небо почти собою загородила, извивается, как огромный летучий змей, как кровавый дракон.

А вопрос вот в чем: откуда все это из музыки рождается?!

– И-и-и-раз! – приказала Три Погибели и новенькая тут же присоединилась к ней.

Мелодия, больше похожая на ритмический шум, чем на мелодию, заполнила собою весь кинозал. Новенькая и Три Погибели размашисто громоздили аккорды на аккорды и вся эта какофония звучала просто отвратительно. И вдруг, будто бы какофонии ей показалось мало, Три Погибели завопила. Женя аж подпрыгнул на крышке рояля и поспешил с нее эвакуироваться, Фенек присел чуточку, а я несколько шажочков назад отшагал.

Вопила Три Погибели громогласную свою песню, отбивая в такт ей аккорды, просто-таки самозабвенно. Эта торжественная песня заставляла каких-то сильно голодных то ли встать, то ли подпрыгнуть – я не очень понял. Она утверждала, что нет над этими несчастными голодными никакой управы, нет над ними никакого закона. Потом – что-то про всеобщее благо и землю для людей, про чьи-то права и чьи-то обязанности и всякая прочая дичь. Зато закончилась она весьма положительно словами о том, что солнце будет сиять вечно.

Ле солей брилья тужур! – вот это хорошо, а все остальное – просто дичь какая-то.

Три Погибели и новенькая одновременно впечатали в рояль по последнему аккорду да так и закаменели, а клавиши, зажатые их пальцами, белыми с розовыми суставами пальцами новенькой и крючковатыми, морщинистыми пальцами Три Погибели, звучали где-то во внутрях у рояля еще с минуту.

И вдруг Фенек:

– Давайте лучше все вместе споем! – раздался звонкий голос Фенька.

– Как споем? – закудахтала Три Погибели. – Что споем?

– Про артишоки! – конечно же предложил Фенек, что еще он мог бы предложить?!

– Это упражнение, его нельзя петь! – заорала Три Погибели.

– Как нельзя? – удивился Фенек.

Фенек замер, втянув шею в приподнятые плечи. Мне показалось, что даже уши его сползли и поникли. Как он мог знать, что песню, которую он пел с таким удовольствием, песней и не является и петь ее нельзя. Конечно Три Погибели эффекта, который произвели на Фенька ее слова, увидеть не могла, а потому нещадно продолжала скрипеть:

– Упражнения созданы для того, чтоб упражняться!

– Хорошо! – вдруг ожил Фенек. – Давайте тогда упражняться! – такой поворот его вполне устраивал, не хотелось Феньку вдаваться во все эти певческие тонкости. – Пожалуйста! – протянул Фенек и прижал сложенные ладоши к своей груди.

Даже Три Погибели, каким бы древним не было ее древнее сердце, не смогла бы ответить отказом Феньку на это его пожалуйста и сложенные лапки, обладающее каким-то просто волшебным действием и она, кончено же, не отказала.