– Что-то ты невесело глядишь, племянница, – сказал добродушно Икарий поникшей в своем кресле Елене, окидывая взором просторную комнату с ткацким станом, с которого свисало начатое и заброшенное – видно, давно, яркие краски уже потускнели под тонким слоем пыли – покрывало. Мотки пряжи были раскиданы повсюду, и девочка-малолетка, смугляночка, не похожая ни одной чертой на белокурую свою мать, с упоением вытягивала тонкие разноцветные нити, опутывая ими себя и предметы вокруг.

– Скучно мне, – промолвила Елена томно и запрокинула голову, уронив длинную, светившуюся в солнечном луче косу на каменный пол за креслом.

Икарий всплеснул руками.

– Скучно! Дома, среди родных, в отчем городе! Что же моей бедной Пенелопе сказать – вдалеке, на дикой Итаке, и одним богам олимпийским ведомо, увидит ли снова отца с матерью…

– Пенелопа не соскучится, – ответила Елена небрежно. – Одиссей умен и ловок. Не то что мой.

– Постыдись, девочка, – укоризненно закачал головой Икарий. – Менелай из знатнейшего дома Греции, герой, да и собой видный.

– Видный, – согласилась Елена. – Только не люблю я его, дядя. Не я ведь его в мужья выбирала, отец…

– Кому же выбирать, если не отцу, – сказал Икарий наставительно, – и разве не лучшего он выбрал?

– Лучшего, лучшего, – махнула рукой Елена.

– И Гермиона у тебя, глянь, какая, – Икарий привлек девочку к себе на колени и погладил черные локоны.

– Гермиона… да…

Попрекать Торгома тем, что он неудачно выбрал дочери мужа, Елене не приходилось, максимум, что она могла поставить отцу в вину, это неодобрение ее, Елены, первоначального выбора, иногда она так и поступала, меланхолически закатывая глаза… «Вот если б я вышла за Абулика»… Окончания эта фраза не имела, и никому не приходило в голову спросить: «А что, собственно, было бы, если б ты вышла за Абулика? И объясни, наконец, чем твой Абулик лучше Алика?» Действительно, чем? Придраться к Алику было непросто, он вполне соответствовал общепринятым нормам, приемлемая внешность, приличные манеры, диплом, работа… даже к зарплате претензий не предъявишь, он получал те же гроши, что и любой другой так называемый молодой специалист, а иного на одной шестой суши никому не было дано, он практически не пил, курил, конечно, а кто не курит, да и недостаток ли курение… Елена, впрочем, наслушавшись на лекциях про рак легких, в начале супружеской жизни пыталась отучить мужа от курения довольно-таки радикальным образом, а именно, выкидывая все попадавшиеся ей под руку пачки сигарет в окно, правда, особенно плодотворным этот способ действий не оказался, во-первых, жили супруги не на десятом этаже без лифта, а на первом и единственном, да и начало супружеской жизни пришлось на весну и лето, когда проветриться, сбегав в палисадник, одно удовольствие, во-вторых же, со временем Алик изобрел встречный метод, он стал бегать за сигаретами не под окно, а в магазин, удваивая, утраивая и учетверяя – в зависимости от Елениного рвения – расхода на сигареты. И в итоге Елена махнула на его легкие рукой и спасала свои, распахивая форточку и отправляясь на кухню. Другие пороки? В азартные игры Алик не играл, не играл даже в нарды или шахматы, как почти всякий ереванский мужчина. Любовницей обзаводиться не торопился, а приходил с работы неукоснительно домой, добросовестно съедал, не забыв похвалить его, приготовленный Еленой обед и устраивался на диване, и даже не обязательно с газетой, а выкладывая за чашкой чая кучу подробностей проведенной супругами врозь части дня. У Елены, естественно, тоже находилось, о чем порассказать, и зачастую они мило, по-приятельски болтали час, два, три, и все было очаровательно и… Ох! Все было очаровательно, да, но частенько у Елены, утомленной непомерно затянувшейся дружеской беседой, возникало ни с чем не сообразное ощущение, что пора бы однокласснику и откланяться, она живо представляла себе, как помахав ему ручкой и даже, возможно, чмокнув на прощание в щеку, она закрывает дверь, накидывает цепочку и возвращается в комнату, где ее ждет некто, кто раскрывает ей объятья и радостно вздыхает: «Уф, наконец-то… Ну беги в ванную, а я разложу диван, пора ведь в постельку»… И она бежит в ванную и торопливо окатывает себя из душа, потому что пора в постельку… Но увы, ничего такого не происходило, и Елена с растущим отчаянием обнаруживала, что добрые приятели хороши разок-два в неделю, ну пусть через день на пару часов, но не ежедневно и уж, во всяком случае, не круглосуточно… И какую же нелепую конструкцию она, оказывается, выстроила, решив, что страсти-мордасти губительны для семейного счастья… да где ж оно, счастье это, счастьем и не пахло, а покой и воля Елену не удовлетворяли, ей хотелось не больше и не меньше, как любви. И добро б еще она имела об этом чувстве представление чисто теоретическое, как многие девицы, что-то там вроде белоконного принца с букетом алых роз или смазливого киноактера, одного из тех, чьи фотографии в ее школьные годы было принято коллекционировать, нет, у нее ведь была солидная практика, она могла, зажмурившись, вообразить себе теплые волны нежности, в которых невесомо качаешься, как в водах Мертвого моря (в Израиль ей попасть не довелось, но зато там побывала та же двоюродная сестра, потому Елена знала о водах означенного моря абсолютно все), и каково же было, открыв глаза, увидеть перед собой в общем-то совершенно ненужного ей человека, от которого невозможно отделаться ни днем, ни ночью… И к тому же, у нее не было даже Гермионы!..

Да, время шло, а Гермионы все не было, что уже начинало беспокоить родителей, сперва родителей мужа, так как в Армении суетиться по подобному поводу обычно начинают родители мужа, потом и своих. Прошли весна, лето, Елена сдала госэкзамены, получила диплом, ее распределили… Надо сказать, что в итоге Торгому пришлось-таки слегка раскошелиться, ибо спасенную в результате своевременного обращения в брачующие, прибегая к советской терминологии, органы от ссылки в деревню Елену приговорили, как и прочих замужних, к отбытию срока на «Скорой помощи» (идеальное место для начинающего: приезжаешь к потерявшему сознание или орущему от болей человеку, за пять секунд ставишь диагноз, принимаешь решение, спасаешь жизнь, кто подходит на такую роль больше, чем вчерашний студент), и позднее Торгом был вынужден потратиться – несильно, поскольку Минздрав все-таки не военкомат – на приобретение небольшой, но весомой болезни вестибулярного аппарата, с которой не то, что в машину «Скорой», на велосипед не сядешь, только пешком и без лишней спешки. Однако это событие произошло через год, а пока Елена ходила в клинику, где вместе с другими интернами ей надлежало осваивать разнообразные тонкости и мельчайшие подробности язвенной, гипертонической, периодической и прочих болезней, которыми дружно страдали ее соотечественники, набившиеся во множестве в тесный, душный, плохо проветриваемый котлован меж голых, лишенных растительности гор. Она и осваивала, с прилежанием и тщанием, с какими в первом классе выписывала каллиграфические прописи – где положено, тонко, где надо, с нажимом. В пылу этого освоения пролетели осень, зима, весна, мелькнула почти незамеченной первая годовщина свадьбы (а от Гермионы все не было известий, и определилось неясное шевеление в родовом гнезде Налбандянов), потом настало время манипуляций с Торгомовым кошельком вкупе с исследованием его же записной книжки, содержавшей телефонные номера на все случаи жизни, и счастливо избавленная от «Скорой помощи» Елена получила возможность слегка передохнуть, окунувшись на пару с мужем в Черное море. Плавать она, правда, не умела, барахталась на мелководье, у самого берега, зато загорала на всю катушку и приобрела в дополнение к своим золотистым кудрям еще и абрикосовый оттенок кожи, с которым и вернулась в Ереван, бодрая и готовая ко всяческим подвигам на профессиональной ниве, распаханной, удобренной и пребывающей в ожидании мига, когда Елена начнет засевать ее разумным, добрым и вечным. Засим последовало еще одно обращение к записной книжке, и вскоре Елена отправилась в самостоятельное плавание по симптомам и синдромам в качестве участкового терапевта поликлиники, где пост главного врача занимал один из Торгомовых приятелей-собутыльников. А на Гермиону не было даже намека, что стало беспокоить уже и кругленькую и уютную, как теннисный мячик, маму Осанну, и сказать, что беспокойство это не имело никаких оснований, никто не посмел бы, ведь неумолимо близилась вторая годовщина бракосочетания, а предъявить городу и миру было нечего. Да будет вам известно, дорогой читатель, что в Армении откладывать обзаведение первым ребенком не принято, вот что касается дальнейшего планирования семьи, как именуется в документах по правам человека отложенная на неопределенное время простейшая процедура зачатия, это пожалуйста, сколько угодно, но первое дитя, для спешного подтверждения детородных способностей, надо полагать, производят на свет безотлагательно, и задержку может извинить разве что нештатная, очень нештатная ситуация типа начавшейся ядерной войны или намеченного переезда в Соединенные Штаты Америки. Так что Гермионе по общеармянским стандартам надлежало уже если не ползать в манеже, то, по крайней мере, сучить ножками в колыбельке, но увы, даже хорошо вооруженный глаз не сумел бы уловить ни признаков ее хотя бы грядущего появления, ни даже примет нештатной ситуации. К тому же Елене вот-вот должно было стукнуть двадцать пять, то есть она катастрофически приближалась к состоянию, которое на уроках по акушерству-гинекологии в только что оконченном ею институте безапелляционно называли «старой первородящей». Попадать в эту категорию, в которую зачисляли с двадцати семи лет, Елене не хотелось, да и против Гермионы она ничего не имела, наоборот, так что к записной книжке Торгома прибегли в очередной раз, и недавние молодожены рука об руку отправились прояснять положение. Процесс пошел, как выразился наш небезызвестный современник. И был недолог, добавим мы. Очень скоро все тайное стало явным к обоюдному замешательству не только супругов, но и ближайшей родни, ибо вопреки ожиданиям Налбандянов и тревоге Торгомянов виновницей происходящих, а вернее, не происходящих событий, оказалась вовсе не Елена. «Азооспермия» – было начертано на бланке, врученном ошеломленному Алику, крупными, круглыми, аккуратными, типично женскими буквами, и такая же крупная, круглая женщина в сакраментальном белом халате, смущенно пряча глаза, говорила, что болезнь эта неизлечима, собственно, это и не болезнь вовсе, а ее стойкое последствие, что ничего тут не поделаешь, надо смириться, разумнее всего найти общий язык с женой и взять ребенка, что приемные дети порой становятся милее родных, и много другой подобной ерунды, которую Алик почти и не слушал, в тот момент ему было не до приемных детей, да и вообще не до детей, как таковых, он еще не вышел из возраста, когда мужчины воспринимают ни с того, ни с сего сваливающееся на них визгливое, не дающее спать по ночам маленькое существо если не как досадную помеху, то как неизбежное зло, в лучшем случае, как вещественное подтверждение своих мужских способностей, и, рассеянно глядя на врачиху, он все составлял и составлял в уме обращенную к родителям фразу, которая все объяснит, но фраза никак не выстраивалась, выходило только начало – насчет дурацкой свинки, перенесенной в классе четвертом, не то пятом… помнишь, мама, как я болел свинкой?.. впрочем, нет, матери он ничего говорить не будет, скажет отцу, а тот пусть уже разбирается дальше, хорошо еще Елене ничего объяснять не надо, только показать справку… О том, что будет дальше, он в ту минуту не думал, не думала и Елена, как всякая нормальная женщина, она прониклась внезапной жалостью к несчастному ущербному супругу, и целый месяц была заботлива и предупредительна.