— У меня о ней бумаг никаких нет, — произнесла я и подумала, что не мог щепетильный Григорий выбросить именно ее документы. — В уставных грамотах Апраксиных смотреть надо, Демид Кондратьевич, — и я обменялась с ним многозначительным взглядом: поймет, не поймет? — Вот и барина, которой матушку мою подвозил, нашли…

Демид Кондратьевич запрягал очень долго, но мчал с места — пыль из-под копыт. Сообразив, какими почестями ему грозит поимка Леонида, он выпрямился и гаркнул в сторону кухни:

— Афонька, давай на коляску мою, править будешь! Я бабу постерегу, чтобы не сбежала. Фома, а ты до будки беги, кликни, кто там сегодня? Марфа, с кухни съестное все собери, что на столе!

Все забегали — власть есть власть, пусть даже городовой, как бы плохо он ни справлялся с обязанностями. Лукея все так же висела и шумно дышала, и я не могла истолковать ее взгляд — рада она, что я жива, или пророчит мне еще большие муки.

Доктор вышел, покачал головой и со вздохом протянул ко мне руку, давая понять, что труд, даже напрасный, должен быть вознагражден.

Глава тридцать вторая

Избалованной госпоже удаче наскучило общество моего деверя. Пресыщенная его выходками, она ушла незаметно, без скандала, и, не подозревая о коварстве, на последний кон Леонид поставил собственную жизнь против всего остального банка.

Дворяне творили дичь и держали никому не нужное слово. «Гусарская рулетка» вышла роковой, Демид Кондратьевич застал остывающее тело, озлобленного домовладельца и толпу нетрезвых игроков. Быстрое следствие так и не установило, действительно ли Леониду не повезло и из четырех пистолетов он наугад выбрал заряженный, или его противники по игре — быть может, не только — подсуетились и все оружие несло верную смерть, до того как его разрядили к приезду полиции. Я безразлично допустила, что могла быть и вовсе не «рулетка»… кто знает, что происходило за закрытыми дверями в комнате, где ставка была много больше, чем жизнь.

Демид Кондратьевич из кожи вон лез, чтобы за очередные дурные вести я не снесла ему башку, но мне было плевать на Леонида — я поражалась, как неожиданно профессионально сработала полиция сразу после. Немедленно вызвали швейцара «Савоя», и то ли Демид Кондратьевич схватывал все важное на лету и хорошо учился на своих ошибках, то ли покривил душой, передо мной рисуясь, и опознание проводил некто более грамотный, но задали швейцару вопрос «узнаешь ли ты барина», без наводящих, и тот уверенно заявил, где и когда покойного видел. Узнал Леонида и один из моих лихачей, стоявший в тот вечер возле номеров, а спустя пару часов и Данила показал, что покойник на столе и есть человек, говоривший с Палашкой и передавший ей яд и деньги. Потом отыскался глуховатый рассыльный, которому «мертвая барыня из нумеров наказали снести записку до господина Апраксина».

Дело об убийствах моей матери и моей крепостной девки было закрыто.

Лукея прошла через суровые допросы, но рассказала не больше того, чем мне той ночью. Леонид не делился с ней планами, лишь приказывал, она исполняла все, что ей было велено — нехотя, с презрением, с ленцой, но при этом беспрекословно. Я перерыла все бумаги, что у меня были, но не нашла ни одной, указывающей, кому Лукея принадлежит, не дал ничего и обыск у Леонида. Демид Кондратьевич навестил Петра Аркадьевича, и именно среди его крестьян, которых у него насчитывалось почти полтысячи, и была записана наглая, совершенно бесстрашная баба.

Я не понимала, ненавижу Лукею или ей восхищаюсь. Запутывая всех, издеваясь над всеми, бесправная старуха, чужая собственность, ни в чем не раскаиваясь вела свою игру, а может, все и случилось потому, что кто-то считал, что безраздельно властвует над ее жизнью… Лукея доказала, что это не так.

Она обокрала приютивший меня дом — и следом украла деньги уже у меня; унижала меня, моего мужа, Леонида и всех на свете; заступалась за меня, помогала мне, советовала, предупреждала — и сыпала яд недрогнувшей рукой, а после оплакивала. И все это время, я была убеждена, у нее не было ни злого умысла, ни расчета, все, что она делала, словно бы как ребенок, от всей души. Удивительная старуха… столько ненависти и любви одновременно в одном человеке по отношению к одним и тем же людям.

Петр Аркадьевич уплатил мне тридцать золотом за погибшую Палашку и еще триста штрафа в казну. И он, и его жена попытались наладить со мной отношения, не пеняя, что я предала дворянскую честь во имя презренного злата, но я не спешила сходиться с ними. Злость, что меня выставили из дома зимой, без денег, с четырьмя детьми, была еще слишком сильна и свежа.

В отличие от братца Петр Аркадьевич оказался помещиком хоть куда, наследство папеньки Аркадия Апраксина не промотал, а приумножил. Дмитрий Аркадьевич гулял направо и налево, закладывал все, что мог заложить, а что не мог заложить, продавал по дешевке, нанимал сыновьям иностранных безграмотных гувернеров, скупал у ювелиров драгоценности, чтобы спустя какой-то срок и их заложить, и швырял актрисам под ноги золото, шокируя размахом даже купцов. Петр Аркадьевич штудировал умные книжки, выписывал знающих агрономов, приобретал выносливое и крепкое поголовье, высеивал на полях неприхотливые злаки, ставил новую мельницу и всячески поощрял трезвость и трудолюбие в мужиках.

Имение его приносило хороший доход, все были при деле, и что бы ему не забрать не только трех перешедших по наследству от покойного брата мужиков, но и Лукею. Все сложилось бы иначе, но что жалеть? Петр Аркадьевич, разделяя со мной символическую трапезу после камня, предложил отправлять к нему на лето детей — «родная же кровь, Вера Андреевна», я отказалась, возможно, резче, чем стоило. Петр Аркадьевич стоически принял и это.

Я искренне привязалась к Марфе, но покинула дом купца Теренькова, не желая, чтобы у моих малышей с этой квартирой были связаны тяжелые воспоминания, и переехала в доходный дом купчихи Барановой, той самой моей благодетельницы, простившей мне долг. Баранова не просто пожалела меня, в те минуты близкую к помешательству, а спасла: несмотря на нелестные брошенные мне вслед слова, она поселила во мне чувство, что я справлюсь. Феврония и Анфиса водили моих малышей играть с ее детьми, я успела пару раз с ней почаевничать и обсудить «купеческий салон» модных платьев. Не самое доходное начинание, но моде прет-а-порте пришла пора заявить о себе в этом мире, а мне — начать диктовать, какой она будет.

Феврония и юная Ненила были со мной теперь неотлучно, Анфиса приходила днем, но оставалась иногда допоздна, бывало и до утра, когда Афанасий работал в ночную смену. Мы запустили маршруты уже круглосуточно, и я дергалась — мне бы не пропустить, когда в этом мире появится где-то железная дорога.

Аксентьев купил помещение под банк, за несколько дней оборудовали огромное и неприступное хранилище, и я поместила свои капиталы в надежные руки. Казалось, мне можно не опасаться за свою жизнь, но я была неспокойна.

Кто-то пытался меня убить, закрыв заслонку, кто-то шел ко мне с подушкой, или сперва была я сама, а после мои расшатавшиеся нервы?.. А чувство вины, то, что я могла что-то сделать иначе? Я могла сохранить чью-то жизнь.

Леонид давал мне шанс, просил написать на его имя доверенность. Вышло, что шанс он давал себе самому, а я ни капли не сожалела о его смерти. Он убил мою мать, чтобы она не стояла у него на пути, собирался разделаться и со мной — все ради того, чтобы получить опеку над малышами, а вместе с опекой и деньги. Леонид заблуждался, полагая, что яд в вине не обнаружат. Цыплята от алкоголя ушли в мир иной, но полицейский доктор оказался не промах и выделил посторонние примеси. С мясным пирогом, в который Лукея подсыпала яд и которым на мое счастье и свою же беду полакомилась Палашка, на первый взгляд было сложнее… доктор справился, и я послала Никитку на базар восполнить поредевшую в результате следственного эксперимента цыплячью рать.

Я не была на поклоне матери и Леонида, но с Палашкой простилась как должно. Не было никого, лишь я, Ефим и молоденький пастырь, и озеро уже не было сковано льдом, гроб легко проскользил над гладью воды и пропал в белых скалах, несколько красных ягодок осыпались — и это все.