За шикарным названием номеров скрывалась пусть не ночлежка, но явно не место, где я бы и полуголодной нищенкой стала селиться с детьми. Двухэтажное серое здание, перекошенные львы или химеры на фасаде — архитектор так ненавидел людей, животных или выдуманных созданий? У подъезда оттаптывался низенький круглый швейцар, и, судя по заспанному виду, он только ради нас и оторвал задницу от койки.

— Пж-жалте, пж-жалте, — распинался швейцар, изо всех сил стараясь не зевать и угодливо корячась, Демид Кондратьевич его шуганул, и я догадалась: все дело в том, что, как верно заметила моя… теперь уже тоже покойная мать, мое имя красуется по всему городу. Не нужны никакие соцсети, все знают все.

Я еще не отдала долги, а желающих поживиться за мой счет нарисовалась тьма. Счастье, что я по натуре жадная.

— На второй этаж прошу, ваша милость, — к нам подошел пожилой мужчина в пенсне, указал костлявым пальцем на лестницу. — Госпожа Воронина там остановились.

Демид Кондратьевич посматривал на меня с опаской, и мне очень хотелось ему сказать, что я не собираюсь истерить, рвать волосы на себе или на этом симпатичном старичке, бить окна, ломать мебель и вообще каким бы то ни было образом нарушать общественный порядок. Мать не успела завоевать ни мою симпатию, ни тем более любовь, я не испытываю никаких сожалений, потому что сочувствовать всем — и не хватит на самых близких, и так далее, и тому подобное.

Я напросилась в «Савой», чтобы удостовериться или хотя бы успокоить себя: я, Вера Апраксина, ни при чем. Тысяча причин могла привести к смерти молодой еще женщины, тем более в эти недобрые времена.

В номерах бурлила жизнь, и публика здесь селилась безбашенная. Скандалила дамочка, кто-то хохотал, кто-то играл на рояле — я не могла похвастаться музыкальным слухом, но мне захотелось пройтись по номерам, найти того, кто бренчал, и со всей дури хлопнуть его крышкой рояля по пальцам.

Разбилось стекло, раздался восторженный многоголосый вой.

— Гусары-с, — доверительно сообщил старичок. — Не извольте беспокоиться.

— Моя мать тоже принимала кого-то?

Старичок сверкнул пенсне, чуть улыбнулся, но ответил со всей сдержанностью, молодец.

— У нас немало гостей дворянского звания, ваша милость, но сколько я здесь служу, а это без малого пятнадцать лет, сии гости визитов к нам не одобряют.

Витиевато, но доходчиво: ты не будешь выкладывать в интернет фото убогого номера в хостеле. Ноги в пляжных шлепках на фоне моря, а сбоку размыт фильтрами люксовый отель. Дворяне тем более не бахвалились печальным финансовым положением, разве что гусары не в счет вместе с развеселыми дамочками.

— А как скоро она собиралась съехать?

— Не могу знать, ваша милость, но полагаю, как нашли бы деньги за номера, — отозвался управляющий и посмотрел на меня с надеждой. — Пятнадцать серебром за постой за пять дней и двадцать два золотом за стол.

Пять дней? Значит, ко мне мать явилась не сразу, собирала сплетни по щелям, и уже нет сомнений — она приехала меня доить.

— Выходила она куда?

Управляющий помотал головой, Демид Кондратьевич непонимающе поморщился:

— К чему расспросы, Вера Андреевна?

— Я хочу знать, что никто не расстроил мою матушку до того, что она не выдержала, — пояснила я ворчливо, молясь, чтобы ему этого хватило. — Так выходила ли, получала письма?

— Писем не получали, а выходили… — управляющий развел руками, но уверенно кивнул: — Позавчера выезжали с сундучком, я еще спросил, не собираются ли они покинуть номера, но Наталья Георгиевна вскоре вернулись, без сундучка уже. Удрученные они были, это правда, вчера весь день в номере провели, но с утра сегодня приказали хороший завтрак в номер подать, и обед… да сами увидите. Видать, продали, что в сундучке было.

Мы остановились напротив двери, возле которой скучал молоденький полицейский, и я взглянула на Демида Кондратьевича. Он жестом попросил полицейского отойти, а я гнала прочь знакомую панику.

— Когда она выезжала с сундучком? Утром, днем?..

— Под вечер, ваша милость. Темнело уже. А за номера и стол не платили они, нет, ваша милость, — счел нужным добавить управляющий и открыл дверь.

Номер был просторный, но серый и затхлый, а может, мне так показалось из-за того, что шторы были задернуты, а матушка лежала на узкой кровати, будто спала. Я подошла, Демид Кондратьевич взял со стола свечу, зажег, посветил мне.

Губы искусаны до крови, раны свежие, но кровь стерта. Руки ободраны — мать с кем-то сцепилась? Невероятно, но в этом месте все может быть. Волосы встрепаны, но после приглажены, непонятно втройне, действительно очень похоже на драку. Здесь никого не удивят ни вопли, ни крики… Обслуга не почешется, пока кого-нибудь не убьют.

— Доктор были, сказали не по-нашему, — с пиететом проговорил за моей спиной управляющий, а я мысленно отвесила себе такую затрещину, что впрямь покачнулась. Какая же я идиотка, зачем я задавала все эти вопросы при городовом, ведь это от меня мать вернулась в расстроенных чувствах! Или, наоборот, я создала себе алиби? Какое алиби, Вера, сейчас тебе устроят алиби — или на дыбе подвесят, или пару иголок под ногти воткнут. — Сердце, сказали. Вы, ваша милость, пастыря пригласите сюда?

О-о черт, минус пятьдесят золотом. Все-таки мать не нытьем, так иным верным способом влезла в мой кошелек, и не было у меня никаких чувств, кроме досады. Управляющий «Савоя» не виноват, что среди постояльцев вечные должники.

— В доходный дом купца Теренькова пришлете посыльного, заплачу за постой и стол, — рассеянно пробормотала я. Жаль, что все так, матушка, очень жаль, но что посеешь, то и пожнешь, плевать в колодец всегда чревато. — Записи, документы какие остались? Я заберу.

— Да-да, вещи, бумаги, все заберите, ваша милость, — закивал управляющий. — Я коридорного пришлю, все сложит, а тело?

Что ты привязался? Я понятия не имею, куда деть тело до похорон, и однозначно оно не нужно мне в моей квартире. Я нервно махнула рукой, а Демид Кондратьевич цыкнул на старика — «Не приставай к барыне с глупостями».

Мне не нравилось что-то в том, что я видела, но я не могла уразуметь что. Разве…

— Она так и лежала? — спросила я, уловив наконец странное. Оправлено платье, руки сложены ровно, не легла же мать на кровать так сама, в одежде? Даже манжеты на рукавах словно бы только что заботливая горничная расправила. Я коснулась холодной руки — будто дотронулась до манекена, трупное окоченение уже давало о себе знать, но времени с момента смерти прошло немного.

— Да что вы, ваша милость! — всплеснул руками управляющий. — Они, да простит Всевидящая, возле окна все скорчившись были, но раз ваша милость сами спросили!

Он засуетился, задергался, и я, что-то смутно припоминая из прочитанных детективов, выхватила у Демида Кондратьевича свечу и быстро прошла к окну.

Затертые следы испражнений на стенах и шторах я увидела — горничная старалась, но в номере слишком темно. Я подняла свечу выше — похоже, что мать пыталась открыть окно, но на зиму их заделали плотно, чтобы не тратиться на дрова, вот и следы крови. Я повернулась, подошла к столу, осмотрела обед. Неслабо для человека, который даже в этих номерах собирался жить в долг.

— А почему не убрали? — нахмурилась я, управляющий сделал трагический жест, мол, не моя воля, не казните, сначала молвлю.

— Наталья Георгиевна не велели тревожить, — объяснил он и тут насторожился, как охотничья собака. Смотрел он в мою сторону, мне стало не по себе, но мне до конца надо было играть роль не опечаленной дочери — кого удивит после того, как я овдовела? — но дочери озабоченной. — А вот вино, ваша милость, они не заказывали. Не наше вино, да и откуда у нас такое? А чтобы приносил кто, так не было у них никого…

По мне бутылка была обычной. Помня, что отпечатки пальцев тут никто не брал, но оставляя местным ученым шанс на прогресс более ранний, я вытащила платок, обхватила бутылку, поболтала ее. Оставалась еще половина, в бокале — на самом дне.