И я снова поднесла инструмент к губам. В какой-то момент, слушая то, что выходит из-под моих пальцев, рождается благодаря моему дыханию, я поняла, насколько же это красиво. Мелодия лилась словно сама собой, а я просто помогала ей появиться на свет. Честно говоря, я даже заслушалась, забыла обо всем на свете и продолжала играть, впитывая то, что у меня получается. Лишь когда кончились ноты, я опомнилась и вздрогнула. В дверях стоял папа и наблюдал за мной, а я даже не заметила, как он тут обозначился.

– Сегодня ты снова играла как-то иначе. – улыбнулся он. – Знаешь, мне даже показалось…

– Что показалось, отец?

– Да ерунда. – попытался отмахнуться он.

– Нет, ну скажи!

– Хорошо, малыш. Только не обижайся, пожалуйста и постарайся понять… В общем, я подумал, что если бы Тами тоже училась музыке, то она бы играла так: более сдержанно и деликатно, словно пробуя музыку на вкус.

Я удивилась такому интересному сравнению. Ведь я действительно сегодня пробовала музыку на вкус и папа, не будучи творческим человеком, это все же почувствовал. Или почувствовал меня, своего ребенка. Я глянула на него.

– Вы с мамой сильно расстраиваетесь, что мы не ведем себя как все порядочные близнецы…

– Все люди, Мара, в том числе и близнецы, разные. Мы расстроились бы, если бы вы, желая нам угодить, вели себя не так, как вам хочется. Вы же не куклы, которые должны подчиняться чужим требованиям…

– Но я чувствую, что что-то гложет вас. – продолжила я настаивать.

– Только то, что вы никак не подружитесь. Понимаешь, мы никогда и не думали, что вы будете половинками единого целого. Каждая из вас – отдельная личность, невзирая на то, что вы похожи внешне. Нас тревожит лишь то, что вы так и не смогли сблизиться. Видишь ли, детка, когда-то вы останетесь вдвоем, это жизнь. И нам с мамой было бы легче, если бы мы знали, что у каждой из вас точно есть близкий человек – родная сестра.

– Но ведь близкими могут стать и чужие по крови люди.

– Да, девочка моя… Но будут ли они в тот момент? А вы друг у друга есть всегда. Однако не забивай голову этим, милая. Хочешь, я сварю тебе кофе с халвой?

Я кивнула, а отец засуетился, пошел на кухню. Я направилась следом, понимая, почему он вдруг закрыл тему. Папа просто испугался, что сейчас невольно допустил попытку манипуляции чувством вины. Он понял, что Мара могла бы постараться сблизиться со мной после такого признания. Но не хотел, чтобы стремление сближения возникло из желания успокоить их с мамой. Родители нами никогда не манипулировали и не собирались начинать делать это теперь.

Они и в детстве старались воспитывать нас без давления, лаской и любовью, а не кнутом, силой или шантажом. Даниил, прежний повелитель времени, как-то заметил, что и наши родители, и тетя Саша с мужем стараются вырастить не удобных обществу людей, а счастливых. И у них это получилось.

– Удобных детей очень любят. – разглагольствовал экс-Хронос. – Они вежливые, тихие, безотказные. Ими гордятся, им радуются. И о них вытирают ноги всю жизнь. А вот счастливые дети жутко неудобные, их не любят чужие, стараются приструнить, они мешают и на них не получится ездить… Но из счастливых детей вырастают счастливые взрослые. Помните об этом.

А так как каждый любящий родитель хотел бы видеть своего ребенка счастливым, нас и растили соответствующим образом. И теперь папа не хотел ничего менять. Пусть даже их страхи станут реальностью – главное, чтобы не в ущерб нашему счастью. Такая мысль только что промелькнула в его сознании.

Я не стала возвращаться к прежней теме. Просто выпила действительно вкусный кофе и стала собираться на концерт. Во второй раз мне было уже гораздо легче. Однако перед самым началом выступления вдруг охватило волнение. Справлюсь ли я? Но отступать некуда и потому я шагнула на сцену.

Хорошо, софиты светили так же ярко, как и вчера, поэтому публику я снова не видела. А когда услышала согруппников, взявшихся за свои музыкальные инструменты и вовсе забыла про наших зрителей. Свирель влилась в общий поток, как ручеек в горную реку и понеслась вместе с остальными звуками ввысь. Я подивилась тому, как по-новому звучит свирель в общем хоре. Совсем не так, как в одиночестве. Музыка, рождавшаяся здесь и сейчас, снова увлекла меня и я забыла обо всем.

Но вдруг свет софита отразился от блестящего бока тромбона и злым лучом ударил по глазам. Я на секунду зажмурилась, а потом распахнула глаза и вместо духового инструмента увидела стальную иглу шприца, на которой плясал блик от лампы. Держала инструмент, теперь уже медицинский, тетя Саша. Она внимательно посмотрела на меня.

– Ты меня понимаешь?

– Да… – на удивление, я едва смогла сказать одно простое слово – стало очень больно и вдруг меня замутило.

– Слава всему. – выдохнула всемогущая. – Теперь с тобой все будет хорошо.

Сидя перед зеркалом, я вносила последние штрихи в свой грим. До начала концерта оставалось еще полчаса, но я люблю, чтобы все было готово заранее. Ну или почти все – в концертный костюм я облачусь в последние десять минут, а то обязательно уделаю его еще до выхода. Есть у меня такое милое свойство.

Пока же можно выпить кофе, потрепаться с группой. Кто-то предпочитает настраиваться на выступление сидя в полном одиночестве и сохраняя гробовое молчание. Но не мы с ребятами. Нам нужна поддержка и к тому же можно еще раз пройтись по основным моментам, убедиться, что у нас все в порядке, успокоиться.

Да, это не первый наш концерт и уж конечно не последний. Но каждый раз я волнуюсь так, словно у меня дебют. Вот и партии свои знаю на отлично, и команда у нас прекрасная, всегда помогут, если вдруг что. Но все же каждый раз перед выходом на сцену я чувствую, как учащается дыхание, как сильно бьется сердце. Хотя, честно говоря, мне это нравится. В тот день, когда я не почувствую волнение на выступлении, уйду из группы. Дело, которым ты занимаешься, должно тебя трогать, иначе зачем ты это делаешь? Так тетя Саша говорит и я с ней полностью согласна.

Занятая такими мыслями, я осушила чашечку, поставила ее на стол и встала. Вернее, попыталась. Почему-то зеркало, в котором я только что созерцала свое отражение, поплыло влево. Мигнули и погасли окружающие его лампочки. Пол вдруг начал уходить из-под ног, я взмахнула рукой и задела чашку.

Жалобно звякнув, она, словно заснятая рапидом, спланировала на пол и раскололась. Я последовала ее примеру, разве что не звякала. Но колени вдруг подогнулись и я рухнула рядом. В голове зашумело, живот пронзила резкая боль, дыхание перехватило, а с губ сорвалось тихое шипение – я даже на помощь позвать не могла! Только лежала и смотрела на любимую чашку, которая раскололась на две одинаковые половинки.

Что было дальше, я помню смутно. Появился кто-то из наших, поднял шум. Вот уже меня кладут на диван, зовут врача. Говорят, что я без сознания, но это же не так! Я все вижу и слышу, понимаю и только не могу сказать об этом. Но вот появляются врач и одновременно с ним – отец. Он бледный, белый, как лист бумаги. Врач светит мне в глаза фонариком, достает какие-то приборы, что-то говорит папе, а тот кивает и впивается встревоженным взглядом в мое лицо.

А в плечо в это время впивается игла шприца. Я боюсь уколов, но сейчас даже вздрогнуть не могу: меня словно парализовало. Чувствую только эту страшную боль в животе и комариный укус шприца. Хотя нет, боль вдруг стихает, словно кто-то отрегулировал ее уровень, как регулируют громкость на старом радиоприемнике. А еще через пару мгновений я понимаю, что меня одолевает сонливость. Что это, черт возьми, я не хочу спать! Но меня спрашивать, кажется, никто не собирается.

Очнулась я уже в больнице. Распахнула глаза и сразу же зажмурилась: яркий свет резал не хуже ножа. А со зрением-то у меня что? Прислушавшись к себе, я поняла, что боль в животе еще имеет место быть, но она уже не острая, а тупая, ноющая. Если не шевелиться, то я ее почти не ощущаю.