У популярной блогерши Кирьяновой прочитал: «еЕсли снится, что ты опоздал на поезд, самолет или теплоход, это значит, что ты счастливо избежишь смертельной катастрофы и останешься жить». Утешила Кирьянова.

…Недавно понял, что к своим семидесяти годам я не… Как бы поделикатнее выразиться по отношению к самому себе? Впрочем, мой метод не предполагает лакировки действительности и многозначительных умолчаний. В общем, не сильно-то я и поумнел к старости. Ну, если и не так самокритично, что не очень характерно для автора, то, скажем, я с удивлением обнаружил, что многие люди умнее меня. Хотя они не пишут книг и не дискутируют на темы Специальной Военной Операции… Стоп, мотор! Ни слова всуе.

То есть они не мудрствуют лукаво. Умнее меня, например, Сунгоркин, Миша Щербаченко, Гек Бочаров… Или мой лучший друг Юрий Михайлович Лепский. Хотя Лепский как раз книги пишет. Лепский открыл мне Венецию и Пушкиногорье, поэта Бродского и итальянское вино «Кьянти». Тринадцать с половиной оборотов. А это, согласитесь, не так уж и мало. Режиссеров Феллини и Антониони он тоже для меня открыл. Если не считать причастным к открытию выдающихся неореалистов моего отчима, Иоську-пьяницу. Есть и бытовые подробности нашего с Юрием многолетнего содружества, путешествия дилетантов. Путешествие дилетантов по Окуджаве. Прочтите, замечательная книга! Например, Лепский учил меня незаметно для окружающих сморкаться по ходу движения… Ну, то есть не в носовой платочек, а бить оземь. Что из этого вышло, я, может быть, еще расскажу. Если коротко – я опозорился… Умным и смешливым человеком был Семен Прокопьевич Фокин, старший мой друг. Он работал сторожем на железной дороге, был вчастником. Великую Отечественную прошел стрелком-радистом на самолете. Про участников фронтовых сражений он коротко говорил: «Вчастник!» Ум Семен Прокопьевич имел просторный. Сторожа и кочегары вообще часто философы. Когда меня назначили шеф-редактором большой газеты, я регулярно приезжал к Семенычу советоваться по кадрам и контенту. То есть по содержанию газеты. Мы любили с ним в девять утра выпивать в теплице на его дачном участочке, в пригороде славного городка Александрова. Бутылку, с вечера припрятанную, он, как фокусник, взмахом руки извлекал из куста смородины. Холодненькая. С каплями росы на горлышке. Несмотря на известную дерзость моего характера, решение выпивать с такого ранья было радикальным даже для меня. С трудом осилив граненый стакашек, я тряс головой и жадно хватал воздух открытым ртом. Семен Прокопьевич, предостерегая конвульсии моего близкого позора, проворно срывал огурчик с грядки, быстро вытирал его подолом своей растянутой майки-алкоголички и протягивал мне: «Санька! Ты давай не отчаивайся… Закусывай, само-так!» В его речи была присказка «само-так». Речь людей оригинальных отличается вкраплениями. «Тудыть ее налево», «Глав-дело», «Пятое-десятое…» То, что вспомнилось. Муж моей старшей сестры, родом из Ивановской области, Борис, эмоционально окрашивал свою речь фразой «Елкина урочина!». Боря, например, говорил: «Мы медведя прямо в берлоге завалим, елкина урочина!» Собирались в лес за грибами, боялись объявившегося в округе зверя-шатуна. Вот так же, не отчаиваяясь, я потом поступал с кадрами и контентом. А Виктор Петрович Астафьев говорил примерно так: «Ну что… Ага! Выхожу я, б…, на излучину, а там харюзок плавится! Прямо кишит! Да так много его, что я, б…, обомлел… И руки-то затряслись… Ажно как у алкаша! Ага! Ох, и жаден бывает человек…» Степка-гиляк, рыбосчетчик ихтиологической станции на таежной речке Ул, наш давний дружочек по рыбалкам, тоже был умным человеком. Сохранилась отличная черно-белая фотография – снимал Лепский, на порожке той самой станции. Я достаточно залихватски бросаю вещи в брезентовый рюкзак, а Степа с каким-то детским удивлением смотрит на меня. Степа очень гордился дружбой со всеми нами, московскими журналистами. Умными и начитанными, знатоками Бродского и Феллини, но не потерявшими связи с речкой Ул и с простыми рыбосчетчиками. Степан и его начальник Юрий Иванович Биркин, ихтиолог из села Богородского, могли бы подтвердить нашу кровную связь.

У самого Степы было то ли шесть, то ли семь классов образования того самого интерната № 5, в котором чуть ранее учился и я. Как-то я заплыл вверх по реке Ул на оморочке. Горный ленок – рыбка такая пестренькая, брал на блесну, как подорванный. Я набрал в оморочку воды и бросал туда ленков – день стоял жаркий. Ловил и ловил, не мог остановиться. Жаден, б…, бывает человек… Хотя и выросший на могучей реке, браконьером я не был. Ловлю рыбы сеткой не признавал. Только спиннингом и на закидушку. В крайнем случае на перемет. Подплыл Степка на своей лодчонке. С минуту понаблюдал, как я ловко подсекаю рыбу и вывожу со стремнины. Потом сказал недовольным голосом: «Ну, Санька, ты и нахлестал ленка! Зачем так много-то?» Я оглянулся и увидел, что рыба уже просто кипит в моей оморочке. Словно отлакированные, спинки мелькали и мельтешили в посудине. Расчет мой был правильным: рыба оставалась живой. Я ответил: «Ну, как зачем? Насолим, накоптим!» Степан молча подошел и перевернул оморочку. Вся рыба ушла назад в реку. На станции-зимовушке, где мы тогда остановились с Лепским и еще с одним нашим дружком Егором Литвиненко, копченой и соленой рыбы хватало. Степка, как и большинство его сородичей, жил по гиляцкому главному закону: бери у речки и тайги столько, сколько требуется. Но не больше. Первопроходцы, упрямо шедшие встречь солнца, то есть мы – русские, принесли на Амур свой закон: бери столько, сколько сможешь унести… Золота, нефти, леса, мехов, икры и рыбы. Что из этого получилось – все знают. Оморочка вообще-то легкое и вертлявое суденышко. Степан утонул в озере Орель-Чля. Природа забрала к себе назад Степку-гиляка. Он стал частью мира. То есть вернулся к себе домой.

Однажды Лепский в порыве врожденного эстетства, а может, уже и по причине подступающего брюзжания обозвал меня гопником. Он остро критиковал меня за неумение носить запонки в манжетах сорочки. Лепский не говорит «манжеты рубашки». Он говорит «манжеты сорочки». Вольно же Юрию Михайловичу обзывать меня гопником! Сам он сорочки носит только с запонками, обедает телятиной, пьет итальянское вино, исследует жизнь и творчество лауреата Нобелевской премии поэта Бродского. Юрий брал интервью у самого Антониони. Лепский вырос в семье высокооплачиваемого инженера. Его отец Михаил Федорович был директором одного из заводов, входящих в состав Нижнетагильского металлургического комбината. Последние годы работал там начальником цеха. А в какой среде вырос я? В интернате № 5 воспитывались внуки беглых каторжников с Сахалина, дети бывших сидельцев колымских лагерей и сосланных на Дальний Восток кулаков и завербованных переселенцев. Лимита, замкадыши… Да и вообще наш интернат в недалеком прошлом был детприемником для детей врагов народа, чесиров – членов семей изменников Родины. Лепскому, еще маленькому мальчику, папа давал порулить семейной «Волгой», машиной с блестящим оленем на капоте. Или у них была «Победа»? Зато я к десяти годам управлялся с мотором Эл-6. Мотор тарахтел в деревянном полукунгасе. Неуклюжий баркас переваливался с борта на борт посредине свинцовых волн Амура. И еще отец давал мне постоять у штурвала чумазого речного тягача, которого все называли жуком. Золотой мой Жук! Осмелюсь напомнить, что знаменитые слова Чехова о душе и одежде человека полностью звучат так: «Если у человека прекрасное жалованье, то все в нем должно быть прекрасно…» И вот дальше там и про лицо, и про одежду, и про душу с мыслями. Я нисколько не сомневаюсь в том, что отец Юрия Михайловича – инженер Лепский получал достойное жалованье. А какой оклад жалованья получали мой отчим-киномеханик, и мама, учительница сельской школы? Хорошо помню, как в конце лета мама продавала на базаре в Николаевске репчатый лук, выращенный под окнами нашего деревенского домика. Помидоры не вызревали до нужной красноты. Я уже упоминал об этом горестном факте моего босоногого детства.