Конечно, не следует думать, что все эти моменты создавали непреодолимые преграды для глубокого понимания психологии рядового воина со стороны тех аристократов и «интеллектуалов», которые брались за перо и обращались к военной тематике. Некоторые римские авторы либо сами были военными деятелями с большим опытом, как Юлий Цезарь, Веллей Патеркул или Аммиан Марцеллин, либо имели родственников из числа офицеров, как например, Светоний, так что точность их суждений о римском солдате вполне сопоставима с их суждениями о людях своего круга[95]. Тем более интересны и показательны выносимые ими оценки тех или иных военачальников. Кроме того, нужно иметь в виду, что гуманитарно-литературное образование античного времени давало человеку достаточно разносторонние познания, в том числе и в военном деле, включая исторические примеры и общие места, которые, очевидно, были не просто голой риторикой, но воплощали действенный опыт многих поколений[96]. Но в целом в литературных текстах, независимо от их жанра и авторства, мы имеем дело с определенными образами римского солдата и римского полководца, складывающимися, как и все прочие литературные образы, из множества компонентов: универсальных и индивидуальных черт, сюжетных контекстов, стандартных лексем, описывающих добродетели и пороки, ассоциативных рядов, оценочных авторских интонаций и т. д. При этом набор базовых характеристик и оценок римского солдата (конца республиканского периода и императорского времени) обладает поразительной устойчивостью, повторяясь в практически неизменном виде в сочинениях самых разных по времени создания, содержанию, жанрам, авторской манере, политическим тенденциям и художественным достоинствам. Как литературный тип, как обобщение, художественное по своему существу, образ римского воина есть некий код, точнее, совокупность различных кодов – сюжетных, жанровых, идеологических, социальных, которые особым образом зашифровывают и преломляют эмпирическую реальность. Поэтому, чтобы приблизиться к пониманию самой этой реальности, необходимо отдавать себе отчет в такой «непрозрачности» литературных свидетельств. В первую очередь важно обращать внимание не столько на то, что говорится древними авторами о римском воине, сколько на то, как это говорится, не столько на присущие отдельным произведениям особенности в трактовке образа римского солдата, сколько на общие для всей античной литературы идейные установки и оценки. Без выявления и анализа соответствующих общих мест невозможно прояснить факты и черты, характеризующие собственно солдатскую ментальность. Все эти loci communes, кроме того, интересны и показательны сами по себе – как выражение определенных граней общественно-политического сознания эпохи. Стереотипность и эмоциональная окрашенность дискурса с достаточной определенностью указывают не только на устойчивую литературную традицию, но и на те проблемы, которые были действительно значимы, злободневны для античных писателей и их аудитории. Подробно на этой теме мы остановимся ниже (см. главу III). Пока же констатируем следующее.
Для нашего исследования важны не столько особенности индивидуальных взглядов того или иного античного автора, сколько некие общие идеи, словесные штампы, идеологические клише и устойчивые оценки, с помощью которых мыслилась, описывалась, оценивалась, а в конечном счете и воспроизводилась (транслировалась) из поколения в поколение та или иная модель поведения и восприятия. Обращаясь к литературным топосам, мы, конечно, имеем дело с риторикой, которая – будь то собственно ораторская проза, эпическая поэзия или же сочинения историографического жанра – очень часто бесконечно далека от реальной действительности. Но надо иметь в виду, что для античного взгляда на вещи, в противоположность современному, общее место, по верному замечанию С.С. Аверинцева, есть «нечто абсолютно необходимое, а потому почтенное. Общее место – инструмент абстрагирования, средство упорядочить, систематизировать пестроту явлений действительности, сделать пестроту легко обозримой для рассудка»[97]. Поэтому античная риторика предстает как подход к обобщению действительности. С этой точки зрения очень многое может дать использование малодостоверных или даже фиктивных источников, ибо, каким бы ни было их отношение к факту, все они показывают, как люди прошлого воспринимали и мыслили порядок вещей, что они ожидали от солдат и военных лидеров. «Если на протяжении нескольких веков и обширных пространств люди высказывают одни и те же предположения и повторяют одну и ту же ложь, – замечает в этой связи Дж. Лендон, – то, значит, мы имеем возможность сделать определенные заключения из этих предположений и лжи»[98].
Дошедшие до нас литературные памятники в большинстве своем чрезвычайно далеки от породившей их человеческой активности. Сведения этих памятников об эмпирических феноменах отделены от них различными механизмами культурной трансляции. Поэтому реально (по крайней мере на первом этапе исследования) приходится восстанавливать характеристики не сознания людей прошлого, но порождающих их социокультурных систем[99]. Важно при этом помнить, что «историко-культурному целому источника соответствует историко-социальное целое явления, общества…»[100]. Для того чтобы понять ментальность людей прошлого, как авторов, так и тех людей, о которых они писали, необходимы вхождение в знаковую и понятийную системы создателя текста, семантический анализ терминов и категорий, используемых им и так или иначе отражающих типичные представления эпохи; необходим также формальный анализ речевой стихии, направленный на выявление структуры текста, которая отражает сознательное или неосознанное стремление его создателей подчеркнуть те или иные высказывания[101]. «Фактура» и смысл исторических феноменов (в том числе, а может быть, и в первую очередь, феноменов, относящихся к сфере ментальностей и идеологии) неотделимы от тех нарративно-литературных форм, в каких они предстают перед нами, становясь объектом изучения. Любой более или менее значимый исторический феномен становится познаваемым, если он выделяется как таковой из общего нерасчлененного потока исторического бытия, фиксируется и маркируется – терминологически, семантически, идеологически и т. д. – в тех или иных текстах, а в конечном счете – в сознании самих субъектов истории и носителей исторической памяти и рефлексии. Каждая эпоха имеет присущие ей ракурсы и приоритеты видения, способы презентации общественных явлений. Эти приоритеты, естественно, могут не совпадать с теми, которые есть у современных исследователей. То, что в первую очередь интересует современного историка, очень часто мало интересовало или находилось на периферии сознания историка древнего, который к тому же располагал совсем другим понятийным аппаратом, системой представлений, не говоря уже о том, что он был политически и идеологически ангажирован. Поэтому исторические феномены не могут и не должны изучаться в отрыве от анализа тех форм, в каких эти феномены представлены в источниках.
Конкретизируя эти общеметодические подходы применительно к нашей теме, можно, в качестве примера, обратить внимание на одну весьма симптоматичную особенность, присущую большей части нарративных античных источников: сами древние оценивали общественно-политическую роль и боевые качества армии преимущественно, если не исключительно, с морально-этической точки зрения, в категориях популярной концепции «упадка нравов». Было бы упрощением в таком подходе видеть только концептуальную ограниченность античных историков и писателей, не способных оценить действие фундаментальных социальных, политических и прочих факторов. Очевидно, что здесь проявляется та незыблемая убежденность в приоритете морального начала, которая вообще характерна для античного сознания. Следует также признать, что концентрированный морализм в изображении солдата и военной жизни непосредственно указывает на действительную значимость морального состояния войск, воинского духа в функционировании военной машины. Таким образом, выясняя, какими типическими чертами наделяются римские военные в литературных текстах, какие предъявлялись им моральные требования, можно установить ту систему координат, из которой исходили сами древние в своих взглядах на армию, и на этой основе отбирать в имеющихся свидетельствах и оценивать те или другие факты, способные пролить свет на ценностные доминанты простых воинов. Иначе говоря, такой подход позволяет судить о структуре и содержании солдатской ментальности в соответствии с внутренними связями системы ценностей самих древних, с учетом того духовного универсума эпохи, который определял сознание и поведение людей прошлого[102]. При таком подходе приходится обращаться в первую очередь к наиболее крупным произведениям, дающим очень многое для понимания культурного фона эпохи. Это особенно важно и неизбежно для изучения тех эпох, от которых дошло слишком мало данных о рядовых людях. «…Надо только увидеть, – подчеркивает А.И. Зайцев, – что автор такого произведения принимает за самоочевидное и бесспорное, а что он отвергает с особым эмоциональным накалом»[103].
