Кристему, похоже, надоело стоять в стороне — или наши тихие затянувшиеся переговоры вывели его из себя, или не хотелось опаздывать на званый ужин, так что он просто возник из темноты, оглядывая поле и бродящих в отдалении лошадей. Рода и его приветствие он попросту проигнорировал и обратился прямо ко мне:
— Хочешь всё-таки прокатиться?
— Не стоит животных зря мучить, — говорю я, с трудом переключаясь на новую тему. — Род, приведи Шоколадку, пожалуйста, у меня для неё сахар с собой. Если вы торопитесь, господин Кристем…
— Не зови меня так! Не тороплюсь. Мучить, говоришь?
— Сами посмотрите.
Ведомая Родериком лошадь подходила, упираясь и страдая — демонстративно, напоказ, чуть ли глаза не закатывала, отворачивала голову. Знала, хитрюга, что стоит слегка потерпеть присутствие противного, очевидно, даже лошадиным богам существа — и как обычно последует вполне ощутимая вкусная награда. Но и сдавать свои позиции, свои, так сказать, принципиальные убеждения так просто не могла.
Кристем потянулся, чтобы перехватить кобылку под уздцы, но я положила руку ему на плечо, краем глаза отмечая, что этот достаточно интимный жест не прошёл мимо Родерика.
— Не надо, я сама…
А ведь, наверное, я должна скрывать степень близости с хозяином от окружающих. Должна или нет?
Извлекаю кусочек сахара, немного раскрошившийся за этот долгий, сумасшедший и почти счастливый день, протягиваю, уставившись в белую звёздочку на лошадином лбу, слабо светящуюся в полумраке. Шоколадка фыркает, подхрапывает, разрываясь между соблазнительным лакомством и глубинным требованием инстинктов, говорящих о том, что рядом с нею то, чего и быть-то не должно на этом свете.
— Ну же, — говорит Кристем, обнимая меня за шею левой рукой и слегка притягивая к себе. — Смотри, глупая, это Кори, она очень, очень хорошая. Чего ты упрямишься?!
Взгляд Рода прожигает мне спину так, что перья обугливаются. Но от этого жеста хозяина, столь открыто признающего то, что я ему не совсем чужая, на душе становится самую чуточку легче, словно спадает болезненное натяжение внутренних струн. И, будто уловив эту перемену, а может, прислушавшись к словам хозяина — чем боги не шутят! — Шоколадка делает шаг и, осторожно вытянув шею, берёт лакомство у меня с руки мягкими, чуть влажными бархатистыми губами.
…Прекрасное завершение прекрасного дня.
В тёмном холле замка, на перепутье между подъемом в хозяйскую часть и спуском в «слуговую» мы с Кристемом останавливаемся. Он снова целует меня, жадно и сладко, до головокружения, и где-то в глубине души я — жду.
Жду, что он предложит остаться с ним. Или прийти к нему позже, когда будут решены все семейные вопросы. Или — совсем немыслимо, но всё же — он придёт ко мне сам.
Несмотря ни на что. Несмотря на шаткость и неопределённость моего рядом с ним положения, несмотря на то, что всё это продлится очень и очень недолго, невзирая на крыло, с которым я почти смирилась, и всё же оно продолжало быть частью какого-то иного мира, иного тела. В этот миг, обнимая Кристема за плечи единственной рукой, ощущая его вкус, вдыхая едва уловимый запах его тела, я безумно, безумно хочу, чтобы он позвал меня с собой, к себе, то ли предчувствуя какие-то грядущие тревожные перемены, то ли просто отчаянно желая его присутствия, его тела, его тепла. Невольно вспоминаются слова Мари о том, что она может сделать желанной даже нежеланную близость. Нет, до этого я не опущусь… Но когда Кристем всё-таки ушёл, у меня не хватило сил сразу же идти к себе, и я бессильно опустилась на ступеньку, укрываясь крылом от мыслей и чувств, задыхаясь от ощущения того, что я вот так всю свою жизнь, и ту, что помню, и ту, что безвозвратно забыла, чего-то — или кого-то — жду.
Жду, жду, жду — и никак не могу дождаться.
Глава 42.
В библиотеке так тихо, что кажется, будто остановилось время. Если присмотреться, можно увидеть застывшие в воздухе мельчайшие серебряные пылинки. Солнечный свет проходит сквозь узкую щель между занавесок.
Подумав и так и не придя ни к какой стоящей идее, я начинаю бесцельно брать по одной книге со стеллажей, начиная от входной двери и постепенно продвигаясь к противоположной стене, справа налево, сначала с самой верхней полки, потом с самой нижней. Хозяин не ограничивал меня во времени, но не хочется задерживаться.
Хочется увидеть его. Увидеть и… понять? Спросить, где же он был этой ночью и с кем. Почему ушёл вчера, почему оставил меня одну, на растерзание одиночеству, темноте, пугающим, бессмысленным снам о светлоглазом, безымянном, как боги, маге, обнимающим меня, ждущую другого, о падении с башни, об острых, словно лезвия, неумолимо проступающих перьях, болезненно лопающейся коже. То, о чём знать он не мог и был не обязан, разумеется. Тем больше мне хотелось, чтобы он догадался сам. Дура ты, Кори…
Сегодня утром я вырвала очередное перо из правой руки, кое-как перевязала ранку, разорвав один из палантинов. Завтра, возможно, пера будет два, послезавтра — три, всё больше и больше, а однажды я перестану их вырывать, ежеутренне превращая кожу в кровавое месиво. Сначала перья и трансформирующиеся кости, становящиеся всё тоньше, всё легче, будет скрывать широкий рукав, потом мозолистые искривлённые пальцы с длинными, сужающимися на концах чёрными когтями перестанут держать чашку и ложку, не дадут заплести волосы, застегнуть платье, не позволят взять перо, перевернуть книжную страницу, даже перчатку натянуть я уже не смогу. Птичья кожа поползёт по телу, точно плесень, отвоёвывая моё тело сантиметр за сантиметром, перья, точно сорняки, пустившие корни в крови и плоти, начнут прорастать отовсюду. Глаза пожелтеют, чернота зрачков вытечет в радужки, словно чернила из дырявой чернильницы, окровавленная, изборожденная крошечными иголками перьев щека прилипнет за ночь к подушке, выпадут, один за одним, зубы… Птице они ни к чему.
Нет, до этого не дойдёт. Да и когтей на левой руке у меня нет, что же тогда случится с пальцами правой — лучше не представлять… Ты знаешь, что нужно делать, Кори. Для тебя не существует запертых дверей, нет замков и преград, никто не сможет удержать тебя, когда, рано или поздно, ты поднимешься на самую высокую башню, чтобы сорваться вниз. Ты столько раз делала это во снах, что не испугаешься наяву. Рано или поздно, только в этом и вопрос. Поднимешься, чтобы в первый и последний раз взлететь, отправляясь к безымянным богам, попросить на посмертном суде права вечно терзать душу того, кто виновен в твоём уродстве, в твоём падении.
Рано или поздно, но не сегодня. И даже не завтра. Хватит мусолить страхи, полоскать тревоги, словно перепачканные в глине тряпки. Нужно выбросить эти мысли из головы, да и всё. Не думать о будущем, не думать о Кристеме и его целительной, обезболивающей, украденной мной у вечности нежности. Должна я иметь хоть какую-то гордость? Даже такая, какая сейчас… Особенно — такая, как сейчас.
«Не будь дурой, Кори!» — звучит в голове саркастичный и одновременно равнодушный голос из моего тогдашнего сна. Незнакомца с зелёным, змеящимся по щеке шрамом, как у Алариуса Мезонтена. И неожиданно, совершенно неожиданно этот голос словно бы поддерживает меня. Придаёт сил. Действительно. Хватит ныть, Кори.
Книги, книги и книги. Я не отказываю себе в маленькой слабости ещё раз пролистать ту самую иноязычную книгу со странными стихами без рифмы, с размытыми изображениями гор и неба, всего того, чего мне так не хватало тут, в замке. Может быть, раньше и я жила где-то там — что с того? В целом бестолковое и бесцельное блуждание по библиотеке ни к чему не приводит. Утомившись, я присаживаюсь на софу — ту самую, на которой лежала когда-то задыхающаяся, брошенная лордом Лиардом Кристина. Вспоминаю их невольно подслушанный непонятный разговор, какая-то книга, о которой шла речь. Конечно, вряд ли это книга о неведомых «торико», не бывает таких совпадений, но раз уж я всё равно не знаю, на что потратить свободное время и неприкаянные свободные мысли…
