Виньетка 2. Газета The Guardian сообщает, что люди в охваченных войной странах, таких как Афганистан, вынуждены есть траву, чтобы выжить[1]. В то же самое время коровы в Великобритании и некоторых странах ЕС получают мясной корм. Сельскохозяйственная биотехническая отрасль переразвитого мира сделала неожиданный каннибалистический поворот, откармливая коров, овец и кур животным кормом. Позднее стало известно, что подобная практика привела к вспышке смертельно опасного заболевания – губчатой энцефалопатии крупного рогатого скота, называемой в народе коровьим бешенством, которое разрушает структуру мозга животного и превращает его в труху. Бесы тут, впрочем, вселились скорее в людей и их биотехническую промышленность.
Развитой капитализм и его биогенетические технологии порождают извращенную форму постчеловеческого. В ее основе лежит радикальное разрушение взаимоотношений животных и человека, тем не менее все живые виды уже попали в эту центрифугу мировой экономики. Генетический код живой материи – «cама жизнь» [Rose, 2007] – выступает здесь в качестве основного капитала. Глобализация означает коммерциализацию во всех ее формах планеты Земля посредством ряда взаимосвязанных режимов апроприации. Согласно Харауэй, в их число входят распространение в глобальном масштабе высокотехнологичных военных микроконфликтов, капиталистическое сверхобогащение, превращение экосистемы в планетарный аппарат производства и создание глобального аппарата новой информационно-развлекательной среды мультимедиа.
Сложные проблемы, которые порождает биогенетическая структура современной техники и ее рыночные инвесторы, символизирует феномен овечки Долли. Животные представляют собой биоматериал для научных экспериментов. Они подвергаются манипуляциям, жестокому обращению, пыткам и генетическим рекомбинациям, полезным для нашего биотехнического сельского хозяйства, косметической и фармацевтической промышленности и других отраслей экономики. Животные также продаются в качестве экзотического товара, а их нелегальный рынок является третьим по масштабам в мире, уступая рынку наркотиков и оружия, но опережая торговлю женщинами.
Мыши, овцы, козы, крупный рогатый скот, свиньи, кролики, птицы, куры и кошки разводятся в промышленных масштабах, будучи заперты в представляющие собой производственные единицы клеточные батареи. Впрочем, как пророчески писал Джордж Оруэлл, все животные равны, но некоторые из них – равнее. Так, в качестве ключевой части биотехнического промышленного комплекса, скотоводы Евросоюза получают субсидию в размере 803 долларов на корову. Но это значительно меньше, чем те 1057 долларов, которые выделяются на каждую американскую корову, и 2555 долларов, выделяемых на каждую корову в Японии. Эти цифры выглядят еще более зловеще, если сравнить их с валовым национальным доходом на душу населения в таких странах, как Эфиопия (120 долларов), Бангладеш (360 долларов), Ангола (660 долларов) или Гондурас (920 долларов)[2].
Оборотной стороной этой глобальной коммодификации живых организмов является то, что животные сами отчасти очеловечиваются. В сфере биоэтики, например, вопрос «прав человека» для животных поднимается в целях противостояния подобным эксцессам. Защита прав животных – актуальный политический вопрос в большинстве либеральных демократий. Эта комбинация инвестиций и жестокости – парадокс постчеловеческого состояния, порожденный самим развитым капитализмом. Он вызывает множество форм сопротивления. Я подробно рассмотрю новые постантропоцентричные взгляды на животных в главе 2.
Виньетка 3. 20 октября 2011 года Муаммар Каддафи, низвергнутый правитель Ливии, был пойман в своем родном городе Сирт, избит и убит членами Переходного национального совета Ливии. Однако еще до того, как он был убит повстанцами, его эскорт подвергся бомбардировке французскими самолетами и американским дроном-беспилотником Predator, вылетевшим с базы ВВС США на Сицилии и управляемым через спутник с базы близ Лас-Вегаса[3].
В то время как мировые СМИ были сосредоточены на жестоком убийстве Каддафи и на унизительном зрелище демонстрации всему миру его раненого и окровавленного тела, куда меньше внимания было уделено тому, что можно описать не иначе как постчеловеческую черту современных военных действий. А именно телетанатологическим машинам, созданным нами самими посредством применения передовых технологий. Ужаса, продемонстрированного смертью Каддафи – несмотря на его собственные тиранию и деспотизм, – уже было достаточно, чтобы вызвать некоторый стыд относительно принадлежности к роду человеческому. Однако тот факт, что мы закрыли глаза на роль, которую сыграли в его убийстве передовые технологии доставки смерти посредством дронов и беспилотников, добавляет политического и морального дискомфорта.
Постчеловеческое состояние наделено более чем изрядной долей бесчеловечных черт. Жестокость новых войн, управляемых властью страха в глобализованном мире, отсылает не только к управлению жизнью, но и к множеству практик умирания, особенно в странах, находящихся в состоянии транзита. Биовласть и некрополитика – две стороны одной медали, как блестяще показывает Ахилл Мбембе [Mbembe, 2003]. Мир после холодной войны не только испытал значительный рост числа военных действий, но и глубокие изменения в практиках ведения войны и их смещение в сторону более сложного управления как способами оставаться в живых, так и способами уничтожения. Современные технологии смерти являются постчеловеческими, поскольку они реализуются за счет интенсивного технического опосредования. Может ли оператор за цифровым пультом, управляющий американским беспилотником Predator из компьютерного зала в Лас – Вегасе, считаться «пилотом»? В чем отличие между ним и летчиками ВВС США, пилотировавшими «Энолу Гей» над Хиросимой и Нагасаки? Современные войны подняли власть некрополитики на новый уровень управления «материальным уничтожением тела человека в частности и населения в целом» [Mbembe, 2003: 19]. И не только.
Новые некротехнологии функционируют в социальном климате, в котором преобладают политическая экономия ностальгии и паранойи, с одной стороны, эйфории и экзальтации – с другой. Этот маниакально-депрессивный психоз наблюдается в нескольких вариантах: от страха неминуемой катастрофы, которая вот-вот случится, до урагана «Катрина» или следующего чрезвычайного экологического происшествия. От самолета, летящего слишком низко, до генетических мутаций и нарушения иммунитета: катастрофа уже здесь, она практически неизбежна и вот-вот произойдет, нужно просто подождать [Massumi, 1992]. Вследствие этого шаткого состояния социально одобряемой ныне целью являются не перемены, но сохранение существующего положения и выживание. Я вернусь к этим чертам некрополитики в главе 3.
Виньетка 4. Во время организованной несколько лет назад нидерландской Королевской академией наук встречи ученых, посвященной будущему гуманитарных наук, один профессор когнитивистики выступил с речью, направленной против гуманитариев. Его нападки основывались на двух факторах, которые он счел главными недостатками гуманитарных наук: присущий им антропоцентризм и их методологический национализм. Выдающийся исследователь счел, что эти два недостатка являются роковыми для гуманитарных наук, которые следует считать несовместимыми с современной наукой, а следовательно, не имеющими права на финансовую поддержку соответствующего министерства и правительства в целом.
Антропологический кризис и его постчеловеческие отголоски вызвали серьезные последствия для научной сферы, больше всего связанной с человеком, – для гуманитарных наук. Сегодня в неолиберальном социальном климате, захлестнувшем наиболее развитые демократии, гуманитарные исследования были опущены до уровня «неточных» наук, так что их изучение получило статус чего-то вроде института благородных девиц для досужих классов. Они считаются чем-то более похожим на личное хобби, а не на профессиональную сферу исследований, и над ними нависла серьезная угроза исчезновения в XXI веке из европейских университетских программ.
