Безымянные неподвижно лежали под насыпью хвороста и листвы, куда они успели забраться за несколько мгновений до того, как первый солнечный луч осветил первый лист самого высокого и древнего дуба в этом лесу. Тонкие сухие ветки царапали открытые участки кожи, кололи тело через балахоны, но монахи старались не обращать на это внимания, даже не пытаясь смахнуть неудобно лежащие ветки с лица или стряхнуть надоедливых муравьёв, временами прокладывающих путь по их телам. Они знали, что даже падающий с дерева лист может заставить спуститься огромного зверя, летящего в медленно светлеющем небе над вершинами вековых дубов, раскинувших свои кроны в этой части Долины Хранителей. О великолепном слухе и зрении дракона ходили легенды среди жителей этих мест. Зверь инстинктивно чувствовал добычу, ещё не видя её. Ничто не могло укрыться от него в древней дубовой чаще, пройти которую было необходимо, чтобы добраться до Ущелья Миров, отделяющего Долину Хранителей от земель Внешних Королевств, куда сейчас лежал путь странников, подчиняющихся зову духа избранной. Сдерживая даже дыхание, монахи считали биение своих сердец, чтобы иметь представление о времени, которое должны провести под искусственно созданной насыпью, скрывающей их тела от чёрного дракона. Они знали, что выживет только один из них – самый сильнейший, но закончить свою жизнь в пасти чудовища не желал никто. Зов сердца звучал в унисон с тактом их пульсов, сливаясь с сердцебиением, будя в них прекрасную, завораживающую музыку. Семьдесят ударов в минуту, четыре тысячи двести ударов в час отсчитывали трое безымянных, замерев в ожидании продолжения своего долгого пути, который начался только сегодня ночью.
Триста пятьдесят, триста пятьдесят один, триста пятьдесят два… Шум крыльев огромного чёрного дракона заглушал звуки леса, когда он пронёсся над ними. Лес стих, словно замер, не желая выдавать себя движением гигантскому голодному чудовищу…
Восемьсот тридцать девять, восемьсот сорок, восемьсот сорок один… Мимо кучи хвороста пробежал кролик, пытаясь затаиться за ближайшим деревом, замереть, застыть. Шум крыльев приблизился. Но теперь он был уже другим. Дракон пикировал, рассекая воздух, создавая резкий, звенящий свист. Кролик, конечно, маловат, но на голодный желудок можно закинуть в себя и его. Пронзительный писк оказался последним звуком, который издало маленькое животное.
Восемьсот шестьдесят пять, восемьсот шестьдесят шесть, восемьсот шестьдесят семь… Чёрный дракон шумно взмахнул крыльями, поднимаясь в светлеющее небо в дальнейших поисках пищи.
Две тысячи одиннадцать, две тысячи двенадцать, две тысячи тринадцать… Новый звук, распознанный безымянными. Звук приближающегося оленя. Все трое затаились, боясь даже дышать. Две тысячи двадцать два, две тысячи двадцать три, две тысячи двадцать четыре… Свист пикирующего дракона. Вскрик. Всё кончено. Дракон кинул свою добычу рядом с кучей хвороста, осыпанного листьями, под которой прятались безымянные, и начал медленно трапезничать, отрывая, громко пережёвывая и заглатывая куски сочного сырого мяса.
Две тысячи девятьсот семнадцать, две тысячи девятьсот восемнадцать, две тысячи девятьсот девятнадцать… Судя по звукам, завтрак окончен, но дракон почему-то не имеет намерения улетать. Безымянные затаили дыхание, кожей ощущая мысли чудовища, медленно расхаживающего вокруг насыпанной ими кучи.
Три тысячи сто пятьдесят девять, три тысячи сто шестьдесят, три тысячи сто шестьдесят один… Чёрный дракон разворошил лапой хворост и, очистив единым жарким выдохом их тела от оставшихся на них листьев, в упор посмотрел на людей. Безымянные молча, затаив дыхание, лежали на спинах, глядя в круглые, словно блюдца, чёрные глаза огромного чудища. Они были величайшими воинами, но даже вооружённые они не смогли бы справиться с чёрным драконом, покрытым блестящей непробиваемой чешуёй. Дракон был сыт, поэтому единственное, что они могли сделать – лежать, не двигаясь, стараясь не разбудить охотничий инстинкт преследования. Дракон, казалось, чувствовал животный страх, исходящий из их душ, вспыхнувший в глазах каждого из трёх, парализовавший их волю вместе с телами, не дающий ни пошевелиться, ни даже вздохнуть.
Оскалившись, дракон по очереди пошевелил их лапой с когтями длиной с лезвие боевого кинжала хранителя, аккуратно взял в лапы самого молодого из них, взмахнул крыльями и взмыл в воздух, неся свою жертву в сторону пещеры, служившей ему жилищем. Оставшиеся двое безымянных глубоко вдохнули, пытаясь наполнить замершие во время их осмотра драконом лёгкие живительным кислородом. Дракон сыт и не питается падалью, поэтому он не станет убивать свою жертву сейчас. Скорее всего, он отнесёт пленённого безымянного в пещеру, оставив его там до времени следующего приёма пищи. Это давало время на то, чтобы попытаться спасти юношу, припасённого зверем для более поздней трапезы.
Зная это, один из оставшихся в лесу безымянных повернул к пещере. У него ещё было время, чтобы спасти попавшего в лапы к чудовищу товарища. Самый старший из монахов взглянул на него, молча кивнул седеющей головой, одобряя его решение, повернулся и отправился на восток, подчиняясь внутреннему зову. Двадцатипятилетнему мужчине не нужен был старик, чтобы помочь вызволить из пещеры юнца. Тем более что по наблюдениям хранителей, дракон в пещере появлялся довольно редко, улетая днём в известные только ему места. Люди в пещеру не заходили. Во всяком случае, за долгие тысячи лет не было известно ни одного случая, когда человек посетил бы пещеру дракона, но многие видели, как каждое утро зверь улетает на юг, за обжигающие пески непроходимой пустоши, превращаясь сначала в точку, а затем и вовсе исчезая из виду. Возвращался он чаще всего приблизительно к полудню, но иногда и к ночи. Дракон не проявлял интереса к людям, пока они не приближались к священным дубам, путь через чащу которых по старым записям в книгах путешествий вёл к Ущелью Миров, через которое можно было покинуть земли Хранителей. Поэтому дракона здесь не очень боялись, даже если он пролетал достаточно низко над землёй. Ведь не было ни одного случая, когда бы он похитил даже овцу или курицу, принадлежавшую местным жителям.
Монах-хранитель, отправившийся на помощь юному другу, оглянулся, взглядом дав понять безымянному, с которым провёл всю свою жизнь – самому старшему из них троих, – что догонит его, как только выполнит свою миссию. После того, как ответный взгляд старшего безымянного убедил его в том, что тот всё понял, он повернулся, подоткнул подол балахона, чтобы легче было бегом пересекать густую лесную чащу, закатал рукава и, повинуясь голосу своего сердца, отправился в пещеру дракона. Он не мог позволить себе идти медленно. Только передвигаясь бегом, он смог бы успеть спасти товарища, который был ему словно младший брат. Долгие годы он вместе со старшим безымянным обучал и воспитывал этого юношу, проводя огромное количество времени за чтением древних рукописей, рукопашными схватками и поединками на мечах, кинжалах, цепях, а также с использованием другого оружия. Ему казалось, что три души безымянных связаны настолько тесно, что было бы кощунством позволить погибнуть одному из братьев, даже не пытаясь прийти ему на помощь. Монаха подгоняли воспоминания о том, как на его руках рос этот юноша. Он видел, как тот сделал свой первый шаг, сказал первое слово, прочёл первую книгу. Он видел, как крепла рука младшего безымянного, как закалялась его воля, как мальчик превращался в мужчину. Он помнит его первую победу в учебном бою, которую тот одержал над ним, радость, светившуюся в глазах тогда ещё мальчика, в тот момент, когда он осознал, какое значение имеет для будущего человечества. Он вспомнил и тот день, когда мальчик был впервые наказан за свой первый проступок – тогда тот ушёл в древний лес, не предупредив своих учителей. В тот день юный безымянный узнал, что именно он повинен в смерти своих родителей, поскольку рождение безымянного знаменуется гибелью тех, кто даровал ему жизнь. Не замедляя бега, монах вспоминал, как на следующее утро именно ему было поручено разъяснить юнцу важность той миссии, которая возложена на тройку воинов-хранителей, и необходимость тех жертв, которые они должны приносить в течение всей своей жизни. До сих пор перед мысленным взором среднего безымянного стоят заплаканные глаза мальчика, которому он вынужден был говорить слова настолько жестокие, что ни один ребёнок его возраста не смог бы выдержать этого. Воспоминания проносились в голове бегущего монаха, словно ножом кромсая его сердце и подгоняя, заставляя нестись с такой скоростью, которую в обычной ситуации он вряд ли бы выдержал. Монах знал – выживет лишь один из них. И этот выживший будет самым достойным, сильным и мудрым. Но ни эта мысль, ни какая-либо другая, не смогли бы остановить сейчас его порыв, его желание спасти того, кому он посвятил практически всю свою жизнь. Ноги несли монаха быстрее лани. Мимоходом огибая толстые стволы деревьев, перескакивая муравейники и кустарники, раздирая в кровь лицо и руки попадающимися на пути ветками, безымянный спешил на помощь своему младшему другу, понимая, что с каждой секундой времени у него остаётся всё меньше и меньше.
