– Я имею в виду физически, – пояснил Гидеон.

– Она сама тебе об этом сказала?

– Что за нелепый вопрос! Ничего подобного она мне не говорила. Тем не менее я убежден, что прав. – Гидеон допил до конца виски и снова наполнил бокал. – Если бы он был жив, я убил бы его собственными руками.

– А я счел бы своим долгом помочь тебе, – заявил Хелмсли, стиснув зубы. – Ни одному мужчине не следует позволять обижать женщину, тем более ту, которая находится под его защитой.

Гидеон в этом отношении не питал иллюзий. Подобные вещи происходили все время. По закону женщины, особенно жены, имели мало прав. Однако ему не приходилось сталкиваться с этим непосредственно, и от одной мысли об этом ему становилось не по себе. Возможно, он руководствовался в своих поступках древними идеалами благородства и рыцарства и защищал тех, кто слабее. Или все объяснялось тем, что женщиной, о которой идет речь, была Джудит, и при одной мысли о том, что ее муж, который, по ее словам, любил ее, посмел поднять на нее руку, у Гидеона все переворачивалось внутри. Он кивнул:

– Ни одному мужчине, ни по какой причине.

– И потому, что тебе хочется защитить ее, – сказал Хелмсли.

– Именно так.

– Ты бы никогда не позволил никому обидеть ее, – кивнул Хелмсли.

– Конечно, нет. Что за нелепость!

– Потому что ты любишь ее.

– Конечно, – не раздумывая сказал Гидеон и тут же покачал головой: – По правде говоря, я не знаю. Откуда мне знать, люблю ли я ее? В свое время я любил Виолетту, во всяком случае, мне казалось, что любил. Как мне узнать, не повторяю ли я ту же ужасную ошибку, как с Виолеттой?

– Мне кажется, не повторяешь, – медленно произнес Хелмсли.

– Ты не слишком стараешься мне помочь, – сердито взглянув на него, сказал Гидеон.

Хелмсли пожал плечами:

– Ну извини. А вдруг это поможет. – Он сделал паузу, потом продолжил: – Мне кажется, что ты прячешься за своим прошлым, так сказать, за юбками Виолетты, чтобы укрыться от своих чувств к Джудит.

– Это абсурд. Не смеши меня! – воскликнул Гидеон. – Хотя, возможно, это правда. – Он покачал головой. – Я не хочу снова оказаться в положении человека, предлагающего свое сердце женщине, которая его не хочет. И если я излишне осторожен, – он пожал плечами, – то это неудивительно.

– А как насчет чувств Джудит? Она тебя любит?

– Говорит, что не любит, но, – Гидеон покачал головой, – я ей не верю.

– Почему?

– Потому что не верю. Потому что она говорит это как-то не так. – Он взглянул на своего друга. – Потому что я не хочу этому верить.

– Знаешь, мне пришло в голову, – сказал Хелмсли, – что Джудит тоже использует свое прошлое – брак ли, или ее приключения, или твое отношение к ее прошлому – в качестве оправдания своего желания избежать серьезных отношений. Она подпустила тебя к себе ближе, чем подпускала любого мужчину прежде. Возможно, это объясняется тем, что ей, как и тебе, трудно из-за своего прошлого признать свои чувства.

– Думаю, ей, вернее, нам обоим, нужно время.

– Мне показалось, что тебя целую неделю не было и Лондоне.

– Значит, нам нужно еще больше времени, – вздохнул Гидеон, откидываясь на спинку кресла. – Нам нужно несколько дней, чтобы обдумать все, что мы наговорили друг другу, и решить, чего мы хотим.

– И, приняв это важное решение, ты отправишься к ней?

– Или она ко мне.

– Хотел бы я увидеть эту сцену, – сказал Хелмсли, едва удержавшись от смеха.

– Несмотря на все это, я еще никогда в жизни не чувствовал себя таким беспомощным, – вздохнул Гидеон. – Или таким глупым.

– Это явные признаки любви, – усмехнулся Хелмсли.

– Хотел бы я знать.

– Скажу по собственному опыту, что любовь не сразу узнаешь. Это было бы слишком просто, а в любви ничего простого нет. Любовь, дружище, – это прыжок в неизвестность.

– А если ты слишком осторожен или слишком испуган, чтобы прыгать?

– Тогда сиди на месте, – сказал Хелмсли. – В одиночестве.

Джудит и сама не знала, сколько времени простояла, глядя на дверь, закрывшуюся за Гидеоном. Она не заметила также, как опустилась в ближайшее кресло, продолжая глядеть на дверь. Она не заметила, когда вошел дворецкий, спросил, не требуется ли ей что-нибудь еще, а потом ушел, пожелав ей спокойной ночи. После ухода Гидеона она долго не чувствовала, как летят минуты, проходят часы. Она словно оцепенела, как будто пробыла на воздухе в очень холодную погоду. В глубине души она была даже рада тому, что ничего не чувствует, и надеялась, что если не будет двигаться, то все еще, возможно, будет хорошо. И ей никогда больше не придется ничего чувствовать.

И когда она решилась наконец сделать осторожный вдох, на нее неожиданно обрушилась боль, похожая на ту, которую она испытала, узнав, что Люсиан ей неверен. А еще больше похожая на ту, которая охватила ее, когда он умер. Однако, если говорить правду, остроту боли тогда несколько смягчало чувство облегчения. И это вызывало угрызения совести. Образовывался некий порочный круг боли и облегчения, чувства вины и угрызений совести. Причем и тогда, и сейчас виновата в этом была только она.

Гидеон был прав, но ведь она всегда знала правду. Она не оставила свое прошлое в прошлом. И она не имеет в виду свои приключения. Какими бы приятными они ни были, какими бы милыми людьми ни были Джонатан, Гарри и Сэмюел, время, проведенное с ними, не имело никакого значения. Она не допускала, чтобы оно стало для нее важным. Наблюдательная Сюзанна была права: ее приключения могли бы стать чем-то более значительным, если бы она не заканчивала их до того, как они перерастут во что-то серьезное. Во что-то постоянное. Почему же в таком случае она позволила Гидеону стать кем-то особенным, чем-то драгоценным, чем-то неожиданным? Может быть, она просто утратила по отношению к нему бдительность? В конце концов, они были знакомы уже несколько лет. Разве можно было ожидать, что в один прекрасный день ты заглянешь в темные глаза едва знакомого человека и тебя охватят желание, страсть и прочие эмоции, которые, как тебе казалось, ты больше никогда не испытаешь, а возможно, и вообще никогда прежде не испытывала? Le coup de foudre. Удар молнии. Заглянешь в эти глаза и вдруг неожиданно увидишь родственную душу, пусть даже осознаешь это лишь потом, когда услышишь, как звучит его смех, почувствуешь его прикосновение и оценишь тепло его сердца. Но если Гидеон был ее родственной душой, то кем же был Люсиан? Ужасной ошибкой?

В самой глубине души она это тоже знала. Но всегда было гораздо проще не думать об этом, не смотреть правде в глаза. Если бы их брак не был ошибкой, если бы она была такой женой, которую следовало иметь Люсиану, такой женой, какой ей следовало быть, то он не лишил бы себя жизни. Если бы она не защищалась, если бы не заперлась от него в своих комнатах, если бы не угрожала уйти от него, то, возможно… Но такова уж она была. Она не могла измениться, как не могла изменить свое прошлое. Она считала себя виновной в смерти Люсиана. И готова была понести за это наказание. Она не просто не выйдет больше замуж и проживет свою жизнь в одиночестве, она проживет ее, сознавая, что не может быть вместе с человеком, которому отдала свою душу.

Давно пришло время закончить и это приключение. При одной мысли об этом у нее разрывалось сердце. Было совершенно ясно, что Гидеон ее так просто не отпустит. Придется не оставить ему выбора. В конце концов, это было частью их договоренности. И он, отказавшись подчиняться прочим ее условиям, все-таки согласился с тем, что один из них может положить конец их отношениям, не предъявляя никаких претензий друг к другу. И что бы он теперь ни говорил, она сможет настоять на соблюдении этого условия.

А потом она исчезнет, навсегда испарится из его жизни. Она сказала Сэмюелу, что не станет спасаться бегством, но бегство с Гидеоном было далеко не одно и то же, что бегство от него. Сейчас бегство казалось ей отличной идеей. Это гораздо лучше, чем то и дело сталкиваться с Гидеоном, что, несомненно, будет происходить, если она останется в Лондоне. Она не имела желания видеть другую женщину – молодую, непорочную, идеальную во всех отношениях, – на которой он в конце концов женится. И детей, которые у него, конечно же, будут и которые наверняка унаследуют его немного озорную, невероятно привлекательную улыбку. И уж конечно, ей совершенно не хотелось, чтобы он видел, как она меняется с годами. Чтобы он видел, как она стареет и переходит из разряда цветущих женщин в разряд тех, о которых говорят «В молодости ее считали настоящей красавицей». И, что еще хуже, видеть, как меняется выражение его глаз всякий раз, когда они случайно встретятся взглядами и он смутно припомнит, что когда-то, много лет назад, они знали друг друга. Такое наказание было бы слишком жестоким даже за ее прегрешения.