Прапрадед отказывался: рецепт предков, продиктованный богом, был для него важнее здоровья – как собственного, так и родных.

Конечно, можно подумать, что он не связывал серу, которой, по слухам, пахнет сам диавол, с чахоткой, дирижировавшей жизнью дома. Да нет, вроде все понимал: ни в какой семье не умерло столько людей от туберкулеза.

И тогда младший его сын Яков взбунтовался. Его мучили мечты. Он хотел вырваться из проклятой черты оседлости, из этого душного, пропахшего серой местечка.

Кто ему обещал светлое будущее?

Нетрудно догадаться: Карл Маркс. К нему в нашей семье дольше всего относились с пиететом. Сначала – как к теоретику, чьи замыслы неверно реализовали. Потом – как к романтическому мечтателю, создавшему симпатичную теорию, которая оказалась невоплотимой в жизнь…

Начнем с того, что Маркс был тоже евреем – а наш человек плохого не посоветует.

И все оказалось так просто, и справедливость оказалась так возможна, и счастье так возможно.

И Яков ушел от этого пара, от этой стирки, от этой серы в другую жизнь. В революцию. Он стал членом Бунда.

А вот дальше с моим прадедом и с Бундом произошла совершенно феерическая история, которая подтверждает жизненный парадокс: иногда сбываются те мечты, которые более всех других казались абсурдными.

Вскоре он оказался в той части бундовцев, которая примкнула к коммунистам. После раскола в другое крыло организации попали те, кто считал: нужно строить собственное еврейское государство в Палестине. Этот проект в то время выглядел так же абсурдно, как озеленение Марса с последующей продажей участков на нем.

То ли дело – упразднить черту оседлости, сделать образование доступным для всех, создать справедливое государство трудового народа.

И прадед пошел за тем, что его вдохновляло, за тем, что казалось ему реализуемым и гораздо более реалистичным, чем строительство почти мифической страны на земле, которая явно не текла молоком и медом. Та суровая земля в той далекой Палестине, даже можно написать с маленькой буквы: в той далекой палестине, была суха и бесплодна. Яков, сын фанатика, в бога не верил. Так что рассказ о том, как дряхлая Сарра родила сына Исаака, казался ему такой же сказкой, как возрождение в Израиле на дряхлой, бесплодной земле, где пустыню сменяли болота, где жили арабы, которые уступать свое место не собирались, впрочем, как и облагораживать свою жизнь и землю вокруг себя. Дряхлые женщины и пустынные земли бесплодны.

Самым поразительным оказался тот факт, что мечтатели и фантазеры оказались правы. А марксисты, прагматики и реалисты, готовые строить новое общество «здесь и сейчас», оказались романтиками и утопистами. Мемуары Голды Меир поражают полным отсутствием тревожности и рефлексии. Сколько великих замыслов сгубили тревожность и рефлексия: это абсурд, это немыслимо, это не может получиться, потому что это не получится никогда. А непробиваемая уверенность в своих силах и правильности собственного выбора, ясное дело, свойственна недалеким людям.

Но Голда Меир, невпечатлительная американская учительница, состоящая в счастливом браке, женщина, которой светило благополучное будущее на Восточном побережье США, покинула спокойную Америку ради иссушенной солнцем Палестины. Ее образованный муж тосковал и рефлексировал. А Голда Меир, не теряя присутствия духа, занималась сельским хозяйством, ухаживала за скотом. И была счастлива. Потом так же невозмутимо она занималась политическим строительством нового государства. Так же легко и верно, не дергаясь и излишне не ковыряясь, она правильно действовала и давала верные оценки людям и событиям. А в то же время мой прадед мечтал о новом справедливом государстве здесь и сейчас. В России. В стране, которая была знакома и любима. Да и находилась под рукой.

В самом деле, зачем строить что-то новое в пустыне, на чужой земле, если можно просто отремонтировать сломанные политические механизмы на родине – не исторической, а той, где тихо и безропотно стирал талесы его малограмотный, косный и фанатичный отец?

Членство в ВКП(б) вдохновило прадеда, который до 1917 года как революционер пребывал на полулегальном положении, на профессиональные подвиги в области народного просвещения.

Сегодня весьма успешной могла бы стать книга, начинающаяся словами: «В нашей семье религиозную традицию соблюдали всегда. Помню, как каждый вечер пятницы мы совершали молитву». Можно было бы изобразить предков, которые пострадали за веру. И трогательного дедушку, который на заявление внучки-пионерки о том, что бога нет, кротко погладит ее по голове узловатыми пальцами и скажет: «Говори как хочешь, мое дитя, придет время, и ты сама все поймешь».

Дедушка религию и духовенство люто ненавидел.

Так что его хватил бы инфаркт, если бы он узнал, что я уверовала в бога. Любую церковь любой конфессии он считал коммерческим проектом, притом весьма опасным для общества.

– Дать полную свободу религии – это выпустить джинна из бутылки, – говаривал он.

А все началось с Якова и паров серы, которые убивали его семью при полном попустительстве ее главы.

Кроме ненависти к религии, прадед внушил ему еще одну важную мысль, которая звучит просто: знание, наука и просвещение – панацея от всех несчастий и пороков человечества.

До сих пор не знаю, что спасет нас, глупых, алчных и суеверных, от тех ям, которые мы сами себе роем. Но в составе этого лекарства главным компонентом будет определенно человеческий разум. Так считал мой дед.

Прадед Яков был самоучкой: он обожал читать и писал без ошибок. После революции он нашел себя в том, о чем мечтал: в просвещении и культуре. Он с семьей – моим дедом и прабабушкой – мотался по всей стране, организовывал ликбезы.

Карьера строилась. Борьба прадеда с безграмотностью шла успешно. Якова повысили: семью перевели в Ленинград. В нашем городе они получили три комнаты в коммуналке на первом этаже в новом жилом доме на площади Труда. У многих питерцев есть то, что мы называем фамильными гнездами. Сколько за свою жизнь мы слышали рассказов о том, что нынче мы, мол, живем в Купчине, в Дачном, на Ржевке, в Сукине-Зайцеве. Но когда-то наша семья проживала на Фонтанке, на Гороховой, на Фурштатской.

Бабушка подруги, собираясь съездить с проспекта Шаумяна в центр, заявляла семье:

– Я поехала в город.

Все остальное ей виделось глухой деревней.

Вот только одна маленькая подробность: все эти бывшие обитатели фешенебельных районов центра жили там в коммуналках. Те, у кого были отдельные квартиры в старом городе, давно почили в бозе. Ностальгируют по коммуналкам, как ни странно, те, кто жил в уже упомянутых мною выше адских прибежищах, где был представлен срез нашего общества.

Если даже отбросить ужасы быта, то все равно факт остается фактом: практически любая коммуналка состояла из надзирателей и надзираемых. Как метко это приметил прозревший (надеюсь, искренне) бывший соловей советской эпохи Роберт Рождественский в своей «Позапрошлой песне»:

Нас сформировала и породила советская коммуналка. Даже тех, кто в коммунальной квартире не прожил ни дня. Наверное, только сейчас новое поколение пережило эту даже не родительскую, а дедовскую травму.