На деле новшества лишь породили особый подвид работников – «охотников за сокровищами». Те устраивались на новое место в погоне за солидным кушем и трудились так чтобы их поскорей захотелось уволить. Особым шиком считалось, когда совершеннейший болван чудом устраивался на руководящую должность со сверхъестественным окладом, окружал себя замами и плевал в потолок пока его не разоблачали. Все, как правило, кончалось судами и нередко закон вставал на сторону хитреца. Работодатели, особенно крупнейшие налогоплательщики, ожидаемо возмутились и правительство вскоре пошло им навстречу, анонсировав «Тренинговые Центры Трудового Перевоспитания». Руководителей, пока только столичных, обязали своевременно выявлять особо тяжкие нарушения дисциплины и направлять заявки в новоиспеченную госкомиссию по трудовому перевоспитанию. В недельный срок заявки обрабатывали и, если деяния провинившегося попадали под «расстрельную» статью, его определяли на двухнедельное перевоспитание; если нет – тот продолжал работать как ни в чем ни бывало и его разве что лишали годовой премии или памятной грамоты к юбилею. Тех, кто курс перевоспитания не пройдет позволили увольнять без каких-либо выплат и с позором (по желанию).

Общественность, если верить опросам журналистов, весть приняла неоднозначно. Одним, по большей части пенсионерам, она показалась весьма благоразумной и своевременной; тунеядцам и халтурщикам – бестолковой глупостью и самоуправством, подавляющим основы конституции; лишь добросовестных трудяг она заботила мало: те справедливо полагали что перевоспитание их не коснется (хотя, как известно, добросовестным себя считает всякий трудяга без исключения, и как прозорливые журналисты безошибочно выявляли, кто есть кто, остается загадкой). Мнения хоть и разделились, все они сходились в одном: никто даже близко не представлял, что из себя представляют те самые центры. В статье лишь упоминалось что первый из них развернули на территории приватного подмосковного санатория для бюджетников и первую пока что экспериментальную партию штрафников там ждали уже в июле этого года.

Сведений о санатории Федор почти не нашел, лишь старые фотографии годов семидесятых и серые мало кому интересные заметки о том, как в начале девяностых его закрыли и возродили уже в начале нулевых.

В новостных лентах вовсю обсуждали старт кампании по перевоспитанию. В комментариях к ним публика, как и водится в сети, упражнялась в остроумии; а особой популярностью пользовались те, где упоминались всевозможные поклепы на коллег, начиная от воровства печенья из офисной кухни и заканчивая домогательствами и угрозами насилием.

* * *

В каморку забежала девушка из АХО, заставила Федора подписать бумагу об отбытии на «мероприятия по трудовому перевоспитанию» и торжественно вручила распечатку брони на поезд. Никаких дополнительных командировочных кроме оплаты билета (да и того только в одну сторону), как оказалось, закон не предусматривал, и вся поездка предстояла, что называется, за свой счет – не иначе как чтобы прямо с порога приумножить тягу к трудолюбию и послушанию.

Федор весь день ходил мрачный, нехотя помогал пользователям, даже не обедал. Обитатели коморки при каждом удобном случае ерничали над ним, клеймили позором и советовали поскорей изучить запутанные порядки российских тюрем. Федор лишь молча отмахивался, а едва часы перевалили за шесть, поспешил домой.

* * *

Жене в позоре сознался сразу – та взволнованно поддержала его, пообещала всех их засудить за такие дела и самих на перевоспитание отправить. Федор кое-как ее отговорил, отужинал без аппетита и рано улегся спать. Ночью часто просыпался и всякий раз перед этим снилась самая невообразимая муть.

Тоска по упущенной конференции в сфере информационных технологий не отпускала всю субботу – уходила на мгновение и снова хватала за горло. Волновали Федора не столь сами технологии, а возможность четыре дня пожить в шикарном отеле с огромным бассейном, пляжем в трех шагах и неограниченной провизией на любой вкус; а главное, что все это за счет фабрики и что куда важнее – в рабочее время. Определили туда руководителя департамента АСУ и трех инженеров-передовиков, особо отличившихся по итогам прошлого года. Один из них удачно приболел перед самым отъездом, и его место тут же разыграли на спичках между остальными отщепенцами – пускай не такими трудолюбивыми. Федор хоть и вытянул короткую, но коварная удача лишь посмеялась над ним.

Теперь он страдал. Жена тщетно утешала, двое близнецов в колыбели и вовсе безразлично глазели на разбитого горем отца. Женился он два года назад, едва отпраздновав двадцатипятилетие. Незадолго до того невеста приволокла его к родителям – знакомиться. Все прошло гладко, по-семейному. На другой день призналась, что мама посоветовала поскорее его отшить, аргументируя что рожей не вышел, мало зарабатывает, к тому же дурак и скорее всего заливает за воротник, а если нет, то в будущем обязательно начнет – последнее она напророчила только по одному его лицу. Ей показалось что оно излишне крупное, круглое и даже припухшее, точно пчелы покусали; а глаза узкие и хитрые – какие у порядочных людей не встречаются. В конце концов нарекла его уродом каких свет не рожал несмотря на то, что был он синеглазым блондином. Федор на претензии к своему портрету лишь отмахнулся, но в гости к будущей «маме» больше не ходил, а невесту из отчего дома вскоре изъял и прописал в своей квартире.

* * *

Воскресным утром Федор собрал походный рюкзак, простился с семьей, пообещал звонить по три раза в день и под женовьи слезы отправился на Белорусский вокзал. Позавтракал в местной забегаловке сырным чебуреком с квасом, там же полюбовался как посетители охотно поколотили воришку-неудачника, и дождавшись электрички отправился перевоспитываться.

Глава 2.

Колеса стучали о рельсы, за подернутым ржавчиной окошком мелькали зеленые просторы Подмосковья. Странствующий баянист пел «Разлуку», его конферансье собирал милостыню с пассажиров, Федор размышлял.

Легкомысленный монолог о «народной революции и переосмыслении руководящих позиций на фабрике» случился с месяц назад; как оно обычно бывало слово за слово, и невинная беседа перешла в разносол из всевозможной дури. Как известно, пороть дурь в фабричной курилке любимое развлечение подуставших работяг; за общением и свежей инъекцией никотина они приходили туда ежечасно: минута в минуту как по расписанию. В тот злополучный обед, помимо Федора подымить явились двое отщепенцев, кадровички и всюду сующий нос начальник отдела продаж. Все они тогда не чуждались вольных глупостей, но «наверх» отчего-то дошло именно выступление Федора. Подозревался каждый: болтливые кадровички, из которых даже самые сокровенные тайны лились как из худого ведра; продажник, по слухам тайно оформленный на полставки в личное новостное бюро шефа; а особенно отщепенцы, недовольные итогами спичечной лотереи.

* * *

Дабы хоть как-то унять тоску Федор приобрел сливочный пломбир у бабули-торговки; у нее же, сам не зная зачем, взял три пары дешевых носков и после сладкой трапезы задремал, предварительно договорившись с соседом напротив, чтобы разбудил на нужной станции.

Поезд тем временем заскрипел тормозами, попыхтел и остановился. Федор, позевывая, спустился на перрон. Припекало, во все стороны простиралась необъятная зеленая гладь, несло креозотом со шпал и жженой травой вперемешку с коровьей фермой – от нахлынувших воспоминаний о даче настроение чуть поправилось.

Народ повалил к автобусной остановке как бельмо, торчащей на пустой привокзальной площади, Федор побрел следом. Скоро подъехал автобус, принял груз и неспеша дотарахтел до остановки «Санаторий». Федор узнал у местных дорогу и уже минут через десять пути сквозь асфальтированную лесостепь вышел к главным воротам «Перевоспиталовки».