Наблюдая, как тот размахивает мечом, наморщил лоб: «Надо предупредить его, чтоб в городах и селищах, которые проезжать станем, своим удом так лихо не размахивал… А то ведь сколько отцов жаловаться на него идут, – расправив морщины, мысленно улыбнулся он. – Так и придётся, как муслиму, уд обрезать».

– Горан, ты не на девок в окошко пялься а на супротивника, как бы мечом чего не отсёк, – загоготал князь, и его поддержали дружинники, самозабвенно хлопая ладонями в рукавицах по бокам.

Отроки, не поняв шутки, глядя на князя и старших товарищей, тоже на всякий случай хихикнули.

Азарт у поединщиков – не гляди, что побратимы, постепенно сменился на боевую злость. Молчун, чуть наклонившись, махнул мечом и отхватил бы ногу товарищу, если бы тот вовремя не подпрыгнул, ответно ударив ногой в грудь соперника, на миг потерявшего от толчка равновесие, и этого хватило, чтоб Горан мечом, слава Перуну, плашмя, ударил по руке, парализовав её и лишив способности двигаться.

Дальше продолжать бой Горан не стал – побратим всё-таки, и в знак уважения приложил кулак с зажатым мечом к левой стороне груди, коротко поклонившись.

Свирепая гримаса на лице побратима сменилась улыбкой, и, перехватив меч левой, правую, уже отошедшую от болезненного удара, протянул Горану.

Гриди ревели от восторга, а князь благожелательно покивал приятелям и произнёс, глядя на довольных исходом боя отроков:

– Хочу назначить одного из молодых воинов своим меченошей, – указал пальцем на Клёна, который вначале удивлённо вытаращил глаза, а потом зайцем запрыгал и по-детски заверещал от счастья.

– Любо! – медведями ревели дружинники.

– А ещё одного отрока желаю сделать хранителем своего лука и стрел, – придумал должность для лопоухого Бажена, недовольно сдвинув брови когда увидел улыбающуюся рожу Горана, пялящегося на окно с выглядывающей молоденькой прислугой княгини: «А сотника Велерада следует назначить отсекателем любвеобильных уд», – подумал князь, но решил не озвучивать эту должность, дабы не веселить дружину, а то маменька скажет, что я не князь, а скоморох какой».

В первый день последней седмицы ноября, Святослав, во главе небольшой дружины, полной грудью вдыхая морозный воздух, выехал в полюдье.

«Красота, – любовался заснеженным лесом. – А снег какой пошёл, – радовался князь. – Главное, матушка не пилит меня за несуществующие прегрешения. По её мнению, я только и делаю, что грешу, – фыркнул он, от чего конь запрядал ушами. Святослав погладил его по холке. – И Предславка страх потеряла – предерзкая стала. До того дошло, что охальником обозвала, когда к Малуше уезжал в Будутино. Только из-за этого креститься можно, дабы одна жена была. А полюбовниц иметь воину не возбраняется», – оглянулся на следующих за ним отроков и от прекрасного настроения – бабы-то в Киеве остались, подтрунил над меченошей:

– Меч не утерял ещё? – и, видя, как отрок растерянно покрутил головой, затем огладил ножны, засмеялся, радуясь жизни, и снегу, и приволью княжества своего.

Настроение немного подпортил Лют, Свенельдов сын. Намётом подлетев к князю и запалённо дыша от терпкого, как устоявшийся мёд, морозного воздуха, доложил:

– Княже, всё утро с купцами лаюсь. Одного новгородского торгаша с сизым носом, плетью взгрел, чтоб не пререкался со мной, пёс.

«Уж не отца ли?» – потёр княжеский щит ладонью в рукавице Доброслав. – Дядька сказал – приехать должен», – прислушался к охрипшему голосу боярина.

– … Привыкли там, в Новгороде своём, бузу бузить.

« Буза – неплохой хмельной напиток из проса, гречихи и ячменя, – облизнулся Доброслав. – Перед отъездом тётя Благана угощала нас с дядей».

– Да успокойся ты, травяной мешок, – в сердцах обругал коня Лют. – Чего вертишься, как кот под ногами? И Тишке, бывшему холопу дворовому, тоже всыпать надо, совсем борзым стал, как своим слугой его сделал. Никакого порядка кругом.

– Опять следует варягов из-за моря вызывать, чтоб порядок в обозе навели и Тишку приструнили, – иронично глядя на молодого воеводу, хмыкнул князь.

– А приедут не из-за моря, а с реки Варяжки словене, древляне и прочие вятичи, – прикрыл рот ладонью, глянув на Клёна, а потом на Люта, Доброслав.

– Вот, дожился. Отроки уже воевод перебивают, – отчего-то вернул прекрасное настроение князю, и, увидев в купеческом обозе бардак и непорядок, с нехорошими словами умчался устранять его.

С укатанной дороги свернули в чисто поле, за которым виднелся тёмный лес, куда вскоре и втянулся обоз, тут же застряв в глубокой, засыпанной снегом балке.

Князя привёл в восторг растерявшийся, как давеча меченоша, заяц-беляк, спервоначала суматошно запрыгавший из стороны в сторону и неожиданно вставший как вкопанный, с вызовом разглядывая князя: чего, мол, в мой лес припёрся.

– Лук и охотничью стрелу, – негромко произнёс Святослав, и Бажен тут же исполнил его приказ, затем, спрыгнув с коня, принёс князю использованную стрелу и убиенного зайца.

– Княже, а вон изюбра следы, – тыча плетью в снег, засипел от проснувшегося охотничьего азарта Богучар.

– Надо поохотиться денёк-другой, – воодушевился князь. – А за это время Лют с обозным кавардаком разберётся, – оправдал охотничью страсть, ни к месту вспомнив матушку: «Сейчас бы высказалась, что делу время, а потехе – час. И каким был в детстве обормотом, таким и в зрелых летах остался», – улыбнулся в усы Святослав.

Четыре дня лес сотрясал гул охотничьих рогов, азартный рёв охотников и предсмертный рык и визг кабанов, лосей и зубров.

Взяли на рогатины двух медведей. Одного самолично завалил Святослав: «Неплохое времяпровождение – охота, но надо оброк собирать», – велел трогаться в путь.

Долго не встречали никакого жилья. Проводником князь поставил богатыря Медведя.

– Братка, – гудел Богучар, с высоты коня обратившись к недовольно морщившемуся Дакше, развалившемуся в санях и часто трущему ладонью сизый нос. – Простыл что ли? Не должон в меховой шубе. Может, от плети Люта рассопливился? Опять же через шубу не больно, а только блох погонял, – трубно заржал, напугав присевшего на задние ноги и всхрапнувшего жеребца. – Ждан, куда правишь, сейчас в овраг тятьку низвергнешь, – подтырнул племяша. – Двадцать лет, а пузень отъел как у батьки сорокалетнего, даже через шубу выпячивается, и щёки хомячьи нагрыз, – трунил над молодым парнем. – С Доброслава пример бери. Крепок, силён, и к тому же – княжий щитоносец.

– Зато гол – как сокол, – недовольно буркнул Ждан. – Мотри, сам в овраг не грохнись, чего к сыну привязался? Привыкли мечами да плётками размахивать. Ну, ничё-ё. Приедете когда-нибудь в Новый город… Быстро носы посворачиваем.

– Опять, братец, грубишь. Язык у тебя, словно у бабы – чисто помело. За дело, видать, плетью воевода попотчевал. А мы с Доброславом нацелились из похода на хузар товару привезти: поволоки ромейские, пряности разные… Слыхал, в Новом городе оне мигом расходятся… Ну-у, ежели тебе не надо…

– Стой, стой, братка Богучар, не горячись, как калач из печи. Ишь, пламень какой. Шелка и пряности вези, серебра за них щедро дам, не обижу, – аж затрясся от будущего прибытка Дакша.

– О-о! Сам-то как вскипел, когда о наживе пронюхал, – усмехнулся Богучар. – Ждана в Киев пришлёшь, пусть лавку откроет и торгует, – неожиданно осчастливил племяша дядька.

– Не знаю, тятька отпустит? – надеясь на поддержку богатырского родственника, робко глянул на отца Ждан.

– Будешь ныне в торге удачлив, отпущу, – пообещал отец.

– Расторгуюсь с прибытком. Посуду крашеную новгородскую для селян взял. Железные изделия разные нашенских ковалей: топоры там, ножи, а для жёнок ихних с доцами – украшения и обереги всякие.

– Молодец. А я, братка, два воза соли везу, а для вотчинной знати – вина ромейские, одёжу богатую, изделия из серебра и злата.

Богучару прискучил купеческий разговор, и, по-доброму попрощавшись, он направился в голову обоза, где ехали князь с Доброславом и воевода Лют.