1. Начнем с фундамента
То, что мы называем значением, должно быть связано с примитивным языком жестов. Л. Витгенштейн
Подойдите к любому животному в зоопарке и попробуйте передать ему какую-нибудь простую мысль. Скажите льву, тигру или медведю, чтобы он повернулся «вот так», рукой или телом показав ему, как именно, и предлагая что-нибудь вкусненькое в награду. Или просто попросите с помощью указательного жеста встать туда-то, или укажите, где спрятана еда. Или, наконец, известите его, что за кустом скрывается опасный хищник, указав на этот куст и пантомимически изобразив действия хищника. Животные вас не поймут. И дело не в том, что им это не интересно, или недостает мотивации, или они недостаточно умны, но факт остается фактом: животным нельзя ничего сказать, даже невербально, в надежде, что они поймут.
Для человека пантомимическая коммуникация и указательные жесты совершенно естественны и прозрачны: просто взгляни туда, куда я указываю, и увидишь, что я имею в виду. Ведь даже младенцы, еще не умеющие говорить, используют и понимают указательный жест, и во многих социальных ситуациях, когда воспользоваться голосом невозможно или неудобно, — например, в битком набитой комнате или на шумной фабрике — люди естественным образом прибегают в коммуникации к указательным или изобразительным жестам. Туристы справляются с трудностями и эффективно общаются в самых разных ситуациях в чужой им культуре, где никто не владеет знакомым им языком, как раз благодаря такой естественно передающей смысл пантомимической коммуникации.
Основная идея этих лекций состоит в следующем: чтобы понять, как люди общаются между собой при помощи языка и как эта способность могла возникнуть в ходе эволюции, сначала мы должны разобраться, как люди общаются при помощи естественных жестов.
По сути, моя эволюционная гипотеза состоит в том, что первыми специфически человеческими формами коммуникации были пантомимическая коммуникация и, прежде всего, указательный жест. Социально-когнитивная и социально-мотивационная базовая структура (infrastructure), сделавшая возможными эти новые формы коммуникации, стала своего рода психологическим плацдармом для возникновения различных систем знаковой языковой коммуникации (всех шести тысяч известных языков). Указательный жест и пантомимическая коммуникация, таким образом, оказались важнейшими поворотными точками в эволюции человеческой коммуникации, уже воплощающими большую часть свойственных исключительно человеку форм социального познания и видов мотивации, необходимых для последующего создания знаковых языков.
Проблема в том, что, по сравнению со знаковыми языками, которыми пользуются люди (включая жестовые языки), естественные жесты кажутся очень слабым средством коммуникации, поскольку несут много меньше информации «внутри» самого коммуникативного сигнала. Возьмем указательный жест, который, как я покажу далее, был первой формой собственно человеческой коммуникации. Предположим, что мы с вами вместе идем в библиотеку, и внезапно я указываю куда-то в направлении ряда прислоненных к стене библиотеки велосипедов. Ваша реакция, вероятнее всего, будет: «А?», поскольку вы понятия не имеете, на что именно я указываю и зачем, ведь сам по себе указательный жест ничего не означает. Но если за несколько дней до этого вы пренеприятнейшим образом порвали со своим молодым человеком, и мы знаем, что мы оба об этом знаем, а один из велосипедов — его, о чем мы тоже точно знаем оба, то тот же самый указательный жест в той же самой обстановке может означать что-нибудь весьма сложное, например: «Там, в библиотеке, сейчас твой парень (может, не стоит туда заходить?)» С другой стороны, если один из велосипедов похож на тот, который, как нам обоим известно, недавно у вас украли, тот же самый указательный жест будет означать совершенно иное. А может быть, мы с вами беспокоились, открыта ли еще библиотека в столь поздний час, и я указываю, что у входа вон сколько велосипедов — стало быть, открыта.
Можно было бы, конечно, сказать, что носителем значения в этих различных примерах является непосредственно воспринимаемый «контекст», но это нам не слишком поможет, поскольку все физические параметры непосредственного коммуникативного контекста были (по определению) идентичны во всех этих разных сценариях.
Единственное отличие — общий для нас предшествующий опыт, который, однако, был нс реальным содержанием коммуникации, но только ее фоном. Так что у нас остается вопрос: каким образом столь простая вещь, как выставленный вперед палец, может передавать столь сложные сообщения, причем в столь различных обстоятельствах?
Любой вообразимый ответ на этот вопрос потребует обращения к когнитивным навыкам, которые называют иногда чтением мыслей или намерений. Так, чтобы истолковать указательный жест, необходимо уметь определять: каково намерение собеседника, почему он направляет мое внимание так, а не иначе? Но для установления этого намерения необходимо, в исходном примере, что-то вроде совместного внимания или общего для нас опыта (по Витгенштейну: Wittgenstein 1953, формы жизни; по Брунеру: Bruner 1983, совместное внимание; по Кларку: Clark 1996, общий смысловой контекст). Например, если я — ваш знакомый из другого города, и мне неоткуда было бы узнать, как выглядел велосипед вашего бывшего парня, то вы и не подумаете, что я указываю на него. Не подумаете даже в том случае, если я каким-то чудом на самом деле знаю, что это его велосипед, но вы не знаете, что я об этом знаю. Вообще, для гладкого протекания коммуникации недостаточно, чтобы вы и я знали по отдельности и втайне друг от друга, что это его велосипед (и даже, что другой тоже это знает); скорее нужно, чтобы этот факт был известен нам обоим, то есть был бы общим для нас знанием. И в случае, если такое общее знание касается того, что это его велосипед, но не того, что вы с ним только что порвали (даже если это известно каждому из нас по отдельности), то вы, скорее всего, подумаете, что я указываю на его велосипед как на повод поскорее войти в библиотеку, а не поспешить прочь. Способность создавать общий смысловой контекст (совместное внимание, совместный опыт, общие культурные представления) представляет собой абсолютно неотъемлемое измерение человеческой коммуникации, включая языковую коммуникацию, со всеми ее «он», «она», «оно».
Другим замечательным аспектом этого обыденного примера с применением указательного жеста, с эволюционной точки зрения, является его просоциальная мотивация. Я сообщаю вам о вероятном присутствии вашего бывшего парня или о местонахождении украденного у вас велосипеда, просто полагая, что вам захочется об этом знать. Сообщать такого рода информацию, чтобы помочь, — явление чрезвычайно редкое в мире животных, даже среди наших ближайших родичей, приматов (в главе 2 мы рассмотрим примеры наподобие предостерегающих криков и созывами# к пище). Скажем, когда поскуливающий детеныш шимпанзе разыскивает свою мать, все прочие шимпанзе поблизости почти наверняка это понимают. Но даже если какая-нибудь из оказавшихся рядом самок и знает, где мать, она не сообщит об этом потерявшемуся малышу, хотя вполне способна протянуть вперед руку в жесте, похожем на указательный. Не сообщит потому, что в число ее коммуникативных мотивов попросту не входит извещение других о чем-то лишь с целью им помочь. И наоборот, коммуникативные мотивы человека настолько прочно укоренены в сотрудничестве, что мы не только делимся друг с другом информацией в порядке помощи, но один из главных наших способов о чем-то попросить других — это просто известить их о нашем желании, ожидая, что нам предложат помощь. Так, я могу попросить воды, просто сказав, что хочу пить (информируя вас о моем желании), поскольку знаю, что в большинстве случаев ваша готовность прийти на помощь (и то, что мы оба о ней знаем) превратит это уведомление во вполне действенную просьбу.
Человеческая коммуникация, таким образом, основана на идее сотрудничества и осуществляется наиболее органично в контексте (1) взаимно предполагаемого общего знания, или общего для участников коммуникации смыслового контекста и (2) взаимно предполагаемых мотивов сотрудничества и взаимопомощи. Сотрудничество как основа человеческой коммуникации — это, конечно, главная находка Грайса (Grice 1957; 1975), которая в разной мере и по-разному принимается в качестве исходной посылки другими последователями этой традиции, такими как Кларк (Clark 1992; 1996), Спербер и Вилсон (Sperber; Wilson 1986) и Левинсон (Levinson 1995; 2006). Но если мы хотим постичь истоки человеческой коммуникации, как филогенетические, так и онтогенетические, нам нужно выйти за пределы коммуникации как таковой в более общую сферу человеческого взаимодействия и сотрудничества. Оказывается, оно во многих отношениях уникально для мира животных, как по структуре, так и по мотивации.
