— Русское слово… Хотя нет, — Герман качает головой, — у него все же греческое происхождение. И ты сейчас просишь посудомойку на день рождения?

А вот и тихая шуточка, от которой глаза Борьки разгораются гневом.

— Да мне от тебя ничего не надо!

— То есть я могу сдать обратно ви-ар шлем в магазин? — Герман вскидывает бровь. — А то мне его, наконец, привезли, а он, оказывается не нужен. Ладно.

Борька замолкает и скрипит зубами, а я в очередной раз удивляюсь тому, как Герман выходит из сложных ситуаций победителем.

На вопрос Афинки, почему брат злой, как чертенок, он ответил, что Борька вообще много злится в последнее время, и доча с ним серьезно согласилась. Шмыгнула и забыла о вопросе, с аппетитом откусывая голову у осьминожки.

Про Диану промолчал. Видимо, в его планах знакомство с новой пассией должно пройти лично, а не на словах.

— Какой еще шлем? — сдержанно спрашиваю я.

— Шлем виртуальной реальности, — спокойно отвечает Герман и смотрит на меня, придерживая кружку “ты — красотка” у подбородка, — кстати, сына, ты не думаешь, что можно и маме сказать о своих хочушках?

— Каких хочушках? — напрягаюсь.

— Я обсуждал с папой отдельную игровую комнату, — бурчит Борька и включает воду. Намыливает губку.

— Когда обсуждал? Сегодня?

— Нет. Несколько дней назад, — мрачно отвечает.

— Он мне скинул фотографии игровых комнат, — Герман делает глоток чая, — с сообщением “смотри как круто”. Ну, это же явно был намек. И да, я оказался прав.

Через минуту Герман показывает фотографии игровых комнат, которыми с ним поделился Борька. Мечта любого мальчика-подростка: большой телевизор, несколько игровых приставок, всякие разные джойстики на отдельном стеллаже, кресла-мешки.

— И ты все это решил ему организовать? — поднимаю взгляд на Германа. — Я правильно поняла?

С такой комнатой Борька точно съедет от матери, которая не понимает смысла видеоигр и резко против того, чтобы тратить часы жизни перед компьютером или телевизором с приставкой.

— Я еще думаю, — отвечает Герман, — пока вижу, что…

— Ты его решил подкупить игрульками? — цежу я сквозь зубы и подаюсь в его сторону. — Вот как ты поступишь, да? Очень хитро.

— Что бы я сейчас ни сделал, ты все перевернешь так, что я пытаюсь тебя обыграть, — Герман откладывает телефон.

Краем глаза вижу, что ему пришло сообщение. С трудом сдерживаю себя. Очень хочется схватить его смартфон, посмотреть, кто ему и что написывает, но это не мое дело.

— Ты поэтому к отцу решил переехать? — смотрю в спину Борьки. — Из-за игровой комнаты? Из-за ви-ар шлема? Из-за игрушек?

— Нет, — зло выдыхает Борька.

— Будь честным.

Напряженное молчание, а затем Боря разворачивается в мою сторону, крепко стискивая тарелку, и говорит:

— С тобой душно, — и его аж трясет. — Честно? Вот тебе, мам, честно. Ты душнишь. Много душнишь. С тобой поговорить не о чем. А еще ты лезешь ко мне, когда мне этого не надо. И мне… тяжело. Ясно? Тяжело! — повышает голос. — И я… не знаю… всегда виноват! Виноват за то, что мне скучно с тобой, и я тоже начинаю вести себя, как дебил, чтобы не обижать тебя! Но потом все равно обижаю! И так не было! Не было раньше!

Переводит взгляд на Германа и повторяет в громком отчаянии:

— Не было!

Сглатываю колючий ком обиды и слез, и говорю:

— У тебя переходный возраст, Борь. Ты подросток… Гормоны…

Смотрит на меня, как на дуру, и медленно

— Так только с тобой, мам.

Понимаю, что я очень устала. Делаю глубокий вдох и выдох, подпираю лоб кулаком и блекло отзываюсь:

— Я не буду сопротивляться твоему решению жить с отцом, — закрываю глаза и хмыкаю. — Дианочка будет очень рада.

Глава 21. Я тут сам справлюсь

Моей маме от меня тоже доставалось. Она была для меня навязчивой, скучной, надоедливой и бесячей до трясучки и криков.

Теперь я получаю то же самое от своего сына. И мне остается согласиться с ним, что между нами, как между мамой и ребенком, очень много неловкости и недопонимания. Он мальчик. Он взрослеет, переживает гормональные перепады и становится юношей, а я все же женщина.

Ему сейчас нужен отец, который сам проживал все эти всплески агрессии, скуки, грусти и упрямства.

Больно, но, как мать, я сейчас не должна обижаться на то, что меня обвинили в душноте и чрезмерной навязчивости.

Сама же просила быть честной.

Материнство — это сложно.

Колики, бессонные ночи, покусанные соски, сопли — фигня по сравнению с тем, что происходит сейчас. Мой сын на сломе личности.

— Тебе, может, помочь? — заглядываю в комнату к Борису, который швыряет вещи на кровать.

Ух, какой злюка.

Я знаю, чего он ждет. Он ждет того, что я сейчас сяду, поговорю с Германом и попрошу его остаться, а то сыночке нашему очень плохо. Наивное желание, но сильное, и за ним последует разочарование.

Я не попрошу Германа остаться.

Это глупо. Если я не позволила ему за эти два года поговорить со мной, упрямо держала оборону, то и сейчас не буду мягкой и разговорчивой.

— Рада, что избавилась от меня? — Борька разворачивается ко мне, сжимая в пальцах джинсы до побелевших костяшек. — Поздравляю!

Сколько в нем страха. Он хочет все вернуть, как было, но вместо этого для него все становится хуже.

— Захочешь, возвращайся, — приваливаюсь плечом к косяку двери. — Это твой дом. Бещ игровой комнаты, но все равно дом. Я тебя всегда буду ждать.

Я сама на грани.

Я могу разреветься в любой момент от боли и от осознания того, что мой сын бросает меня. Уходит.

Был маленьким, розовощеким с крохотными ножками и ручками, а теперь собирает вещи, чтобы уйти от меня.

Но это эгоистичные слезы. Он будет жить у отца. У родного отца, который никогда его не обижал. Герман умеет заботиться, вести разговоры и строго следить за распорядком дня сына, которому надо отдохнуть от мамы.

Надо отдохнуть. Он не зря заговорил о чувстве вины передо мной. Это нехороший звоночек. Одно дело, когда тебе стыдно за то, что, например, разбил вазу, а другое — вина за то, что ты не можешь правильно взаимодействовать с матерью.

Эта неловкость и вина будет расти.

— Буду ждать, — повторяю я. — Ключи у тебя свои есть. Никто не лишает меня родительских прав, и я все еще твоя мама. Душная, да, но мама.

В глазах Борьки вспыхивают слезы.

Я знаю, что он меня любит, и это любовь очень сложная и резкая на поворотах. Он — подросток, и характер у него никогда не был сахарным. Он такие веселые ночки нам с Германом устраивал, что мы оба худели.

— И я тебя люблю, Боря, — говорю спокойно, а в груди сердце и легкие перемололи в фарш. — И буду любить. Увы. Ты влип, Борька.

Раздувает ноздри, поджимает губы. Он тоже сейчас может взорваться злыми и отчаянными слезами.

— Ничего, — пожимаю плечами. — Поживешь с отцом и, я так понимаю, с Дианой. Все это знакомство было же не просто так, да?

— Как начну называть ее мамой…

Тут я уже смеюсь.

— Пожалей ты эту ромашку, — хмыкаю.

— А если я с ней подружусь, а?

— Дружи, — серьезно отвечаю я. — И она по возрасту к тебе ближе, чем я. Может, будете ты, папа и Диана вместе рубиться в игры.

Картинка того, как моему сыну весело с отцом и “мачехой”, в голове вырисовывается слишком четкая. По сердцу пробегают острые коготки ревности.

В комнату заходит Афинка. Держит в ручках игрушечную чашечку и блюдце. Смотрит на меня с детским вызовом. Ставит блюдце и чашечку у моих ног и деловито уходит, встряхнув волосами.

Недоуменно переглядываюсь с Борей, который вздыхает и кидает джинсы на кровать:

— Тебя пригласили на чай, если ты не поняла.

— Да, не поняла.

— Вот я тебе расшифровал, — вновь шагает к шкафу, — иди. Я тут сам справлюсь.

— Самостоятельный, — улыбаюсь я. — А ведь еще недавно я тебе подгузники меняла.

Борька медленно разворачивается ко мне. Моргает и молчанием намекает, что я переборщила. И я согласна.