Annotation
«Я помню, как повесился Микола Басараб, потом за ним удавился Иван Басараб, а не прошло и года, как рано утром на маленькой вишенке повис Василь. Отряс с нее весь цвет, все волосы были в том цвету. Это уже трое, а ведь я еще считаюсь молодой человек — мне, может, есть, а может, и еще нет тридцати пяти лет».
В. Стефаник
В. Стефаник
БАСАРАБЫ
Тома Басараб хотел повеситься в кошнице для кукурузы в полдень.
Но его жена Томиха подняла вопль, все соседи покидали цепы из рук, все соседки вылетели из сеней и прибежали к Томиной усадьбе. Отважный Антон, тот, который рвал зубы по десять крейцеров за каждый, залез в кошницу, и Бог знает, что там сделал, но Тому вытащил, когда тот еще дышал. За это время весь двор заполнился людьми и детьми. Они стояли и смотрели с большим страхом.
— Да чего стоите, как на похоронах, помогите мне его занести в хату. Вот ведь глупый народ — думаете, что укусит?!
Тому занесли в хату, а толпа вышла за ворота и начала рассуждать.
— Басарабы снова начинают вешаться, опять с ума посходили.
— А ведь всего лишь три года назад Лесь удавился; Господи, какая буря тогда сорвалась! Мне с хаты крышу сорвало.
— У Басарабов уже так заведено, что вешаются один за другим.
— Я помню, как повесился Микола Басараб, потом за ним удавился Иван Басараб, а не прошло и года, как рано утром на маленькой вишенке повис Василь. Отряс с нее весь цвет, все волосы были в том цвету. Это уже трое, а ведь я еще считаюсь молодой человек — мне, может, есть, а может, и еще нет тридцати пяти лет.
— Ты помнишь это, а я помню, как на балке повис их прадед. Богатырь был, способный, денег куры не клевали и пешком никогда не ходил. Ездил на таком черном коне, что ворота перескакивал, и плетку всегда носил при себе. Говорили люди, что он гнал людей на панщину и той плеткой мясо на них рвал. А однажды утром разошлась молва, что старый атаман висит на балке под потолком. Я еще маленький был, но как сегодня вижу толпу у него во дворе. Когда веревку отрезали и его вынесли, он был так страшен, что женщины от страха плакали. А холопы ничего, только говорили: «О, уже не будешь с нас кожу лоскутами снимать, уже черт тебя загнал на балку!» Потом через день или через два такая буря поднялась, такие ветры подули, что дерево с корнем вырывало, а у хат срывало крыши.
— Да, и показывают люди еще на старом кладбище могилы Басарабов. Они были похоронены за воротами, не на самом кладбище. Эти могилы и за старым, и за новым кладбищем, — там одни Басарабы лежат.
— А вы думаете, что поп имеет право такого хоронить на кладбище? Пусть бы даже ему давали целое имение, нельзя. Куда такого проклятого класть среди людей!?
— Да, теперь Басарабы поопускают головы. Будут ходить черные и невеселые.
— Хоть бы этот не потянул за собой больше, а то их всех утянет. Смотришь, один повесился, потом смотришь, а их уже десять набралось. Они все сцеплены вместе. Беда их всех на одной веревке ведет…
— Так до седьмого колена будут вешаться, а седьмое колено пройдет — и все. Кто-то у них хорошо провинился перед Богом. Наказание, люди, кара вплоть до седьмого поколения! У Бога нет худшей кары на земле…
— Это видно по ним, что Бог наказывает. Ибо и имение им дает, они богаты, и ум им дает — а потом все забирает и вешает на балку.
— Да достаточно посмотреть им в глаза. То не глаза, а гниющая черная рана в голове. У одного такой глаз, как пропасть, смотрит и ничего не видит, потому что глаза ему не для зрения. А у другого только глаза и живут, а остальное у него камень — лоб камень, лицо камень, все. А этот Тома, неужели он смотрел когда-нибудь на человека как на нечто стоящее? Глаза будто на тебя устремлены, а сами смотрят куда-то вглубь себя самих, куда-то в бесконечную глубину.
— Смотрят глаза те на тот давний грех, за который им наказание идет. Он там у них внутри положен, чтобы все смотрели на него и покоя не имели, чтобы была кара.
— Эти Басарабы на покаяние рождаются, и богатеют, и душу теряют.
— Тяжелый грех носят в своей фамилии и должны его доносить, хотя бы все из них должны были погибнуть!
— Грех, люди, грех не уходит, он должен быть искуплен! Он перейдет на скот, он подожжет овины, градом упадет на зеленую ниву, у человека душу возьмет и отдаст на вечные мучения…
Женщины слушали и чуть ли не крестились, дети сидели между ними, а холопы еще долго болтали о грехах и поплелись в конце концов в корчму.
* * *
Все Басарабы сошлись к жене Семена Басараба, потому что она была старше и богаче всех в их роду. Тому тоже привели. Семениха наготовила еды и питья, обсадила большой стол родственниками, а Тому усадила во главе угла.
— Тодоска, не плачь, потому что хватит уже с тебя, бери и садись, да порадуемся, что все мы вместе. Садись, род мой, и пусть с тобой счастье садится. Если бы был здесь Семен, он сумел вас всех усадить. Микола, помните ли вы, как он вам бутылку горилки разбил на голове и пироги ваши выбросил псам за то, что вы не захотели с ним выпить!
— С дедом были шутки плохи, или погибай, или пей!
— Я к тебе, Тома, напьюсь, потому что ты мне всех милее! Пусть допьяна напьюсь! Бабе много не надо, чтобы песни начала петь…
— Эх, Тома, Тома, а если бы я в твои года удавилась! Эй, пей, не опускай глаза под стол. Если бы ты глаза устремлял не вниз, а вверх, то легче бы душе твоей было. Пей за дядю Миколу…
Она стояла за столом высокая, седая и простая. Глаза имела большие и умные. Смотрела ими так, как будто во всем мире не было такого угла, которого бы она не знала и, закатив длинные белые рукава, не сделала бы в нем всего того, что порядочная хозяйка делает, не вымыла, не вычистила, не привела б в порядок.
— Бабушка, так у вас хорошо: есть и поесть, и попить, и хоть вы молчите, но глаза ваши ласковы.
— У меня так, мне даны глаза, чтоб смеялись, чтоб шутили. Не для того мне их мать нарисовала, чтобы плакали. Вот бы и вы из своих глаз прогнали ту тьму черную, что вам мир заслоняет. У меня в глазах мои дети, мое поле, и мой скот, и мои стада, зачем же им тосковать? А как придет тоска, я поплачу и слезы вытру.
— Не все люди одинаковы, бабушка. Есть такие, что хоть ты их медом корми, хоть ты их в лучшую весну пусти на зеленое поле, а они плачут.
— Эй, Басарабы, Басарабы! У вас нет детей, у вас нет ни нивки, ни скотины! У вас есть только та туча, то бельмо, тот длинный черный чуб, что вам солнце закрыл. Бог вас наказывает, потому что вы должны смотреть на Его солнце, вы должны детям радоваться, зеленым колосом по веселому лицу гладиться. Тома, угощайся же, не сердись на бабу. Баба тебя к кресту носила, баба плакала, когда тебя в войско отправляли, баба на твоей свадьбе косточками трещала. Баба тебе не враг. За то, что душу свою хотел погубить, за то я сержусь на тебя. Но сначала съешьте то, что я вам понаваривала, чтобы труды мои не пропали зря, а потом будем разговаривать. Род мой честный и величественный! Радуюсь тебе, как не знать чему, что меня не забываешь, что любишь меня и за моим столом пьешь и прекрасные слова говоришь!
По лицам гостей мелькнула ясность счастья, как порой солнце мелькает по черному, глубокому пруду. Все глаза поднялись и уставились на бабушку.
— Ай, Басарабы, ади, ади, столько глаз, а в них одна печаль и скорбь!
— Бабушка, не говорите так, потому что мы все ваши слова как вино сладкое пили. Мы бы вас, бабушка, брали по очереди к себе домой, чтобы нам с вами весело было.
— Так я, старуха, должна вас еще и веселить? И рубашки вам вышивать, и головы вашим детям мыть? Вы не видите ничего, не видите, потому что слепые. Бог вас наказал слепотой…
— Бабушка, а ну-ка мы встанем и покурим трубки, что мы будем сидеть за столом…
