Ю. Будяк
ПЕТЛЯ
Он и сам не знал, как это произошло.
Началось это совсем недавно; а может, и давно, но он не замечал.
Правда, когда в городе случилась первая экспроприация, первый вооруженный грабеж, ему сделалось жутко. Затем возглас «Руки вверх!» стал раздаваться так часто, что все понемногу привыкли к этому, а он и вовсе перестал обращать внимание. У всех свои дела и свои заботы.
Мало ли что происходит на свете!
Ложился он поздно и спал, как мертвец. Иногда во сне читал малиновые романы и видел сказочные сны. На то она и молодость. Въедливые мысли не знали пути к его голове, и все было хорошо.
* * *
Но раз в его однообразную жизненную музыку вторглась чужая и потому колючая нота.
Это было очень просто и неожиданно.
Он как раз дочитал последнюю страницу романа «В царстве Амура», с минуту подумал о прочтенном и дунул на лампу. Сначала в комнате стояла ровная и густая, как смола, тьма, а потом из этой густоты сразу, словно упало, вынырнуло окно и отчетливо забелело всеми своими оконными стеклами.
Ничего особенного не случилось.
Но на мгновение его пронзил такой холодный страх, что минуту, а может, и час он лежал, как камень. И ничего даже не думал, потому что мысли, как и он, были заморожены страхом. Впоследствии страх прошел, осталась оторопь; но и та исчезла понемногу, а он вертелся из стороны в сторону и не мог понять, откуда это взялось.
Роман? Но в нем не было и тени чего-либо страшного. Какое-то дневное происшествие? Таковых не случалось… Что-нибудь послышалось? Привиделось? Ничего… ничего… Что же такое?.. Ага, окно!.. Но… оно было самое обычное.
А потом? И тогда… Так что же? Ничего.
Он уже не хотел думать, но мысли настойчиво лезли в голову и уже без его на то воли сновали туда-сюда по протоптанным тропам. Как испуганные пчелы, роились они в усталой голове, словно кроты протачивали все новые и новые норы.
И каждый раз начинали с окна.
Но что такого в окне? Что?..
Понемногу страх опять начал влезать в душу и плодил новые непонятные мысли… Потом он, как ему казалось, уже ни о чем думал. Однако уснул только тогда, когда не уже не было никакого сомнения, что ночь прошла.
* * *
С той ночи оно и началось.
Днем светило солнце, были люди и служба, и пережитое за ночь казалось древним тяжелым сном, который при свете часто забывался совсем. А если и случалось иногда вспомнить его днем, то воспоминание не вызывало ничего, кроме легкой улыбки.
Бывают же такие глупости!
Вечером он тоже чувствовал себя так же, и только собираясь спать замечал, как в комнату незаметно просачивалось все больше и больше постороннего, чужого, до боли нежелательного. То был страх.
И тогда уже день с его однообразной суетой казался далеким и волшебным сном.
И странно было, что начиналось все с окна.
Он знал, что всегда так бывает, когда в темную ночь погасишь лампу: густая тьма, а потом, словно из черной воды, из этой тьмы неожиданно выныривает окно. И эта неожиданность часто удивляет. Иногда случается, что оно выныривает как раз там, где не было никакого окна. Но оно-то, конечно, находится на своем постоянном месте, и вся суть в том, что просто не ориентируешься, ложась.
О, он это хорошо знал. Даже мог бы рассказать с малейшими подробностями, как это все начинается и происходит.
И все же это нисколько не меняло дела.
* * *
А между тем страхи, которые раньше появлялись на мгновение, теперь все дальше протягивали свои лапы, забирали все больше ночи.
«Черт знает, что такое! — думал он днем. — Надо взять себя в руки!»
«Это Бог знает что! — думал он ночью и пытался-таки брать себя в руки. Но ничего не получалось. — Просто я болен… и нервы… Да уж… И ладно, если бы что-то серьезное».
Так что то, что утром развеивало малейшие страхи и целый день вызывало только приятные ощущения, ночью всеми своими стеклами, как воды, напускало в комнату страх.
Но что же такого страшного в окне?
И именно тем, что само по себе оно не имело в себе и крупицы чего-либо страшного, именно тем оно и вызывало немые, липкие и еще более тяжелые своей непонятностью страхи.
Теперь уже часто и днем ночные тени не расставались с ним. Они, казалось, набивались в малейшие складки одежды и всегда и всюду были с ним. Он был уверен, что так оно и было. Ибо когда ему случалось даже днем остаться где-то одному среди неподвижной тишины, сейчас же чуть ли не из каждого угла выползали ядовитые запахи-звуки, лезли в нос и уши и веяли по телу мурашками.
И с напряжением больного стал он прислушиваться к каждому слову, к каждому звуку, хоть немного скрывавшему в себе непонятное, таинственное.
И когда заходили разговоры о каком-либо грабеже, о каком-нибудь убийстве, он слушал очень внимательно. Казалось, ничего интереснее он никогда не слышал.
А потом рассказывал сам.
Начинал он с того, что казалось ему наполненным ужасом. Но через минуту считал это недостаточно страшным и тогда изо всех сил дорисовывал свой полуправдивый рассказ страшными подробностями, которые сам же и придумывал. Разожженная фантазия щедро высыпала все, что только могла высыпать.
А впоследствии его не удовлетворяли и такие рассказы, и он старательно выдумывал совершенно новые, в которых не было и крупицы правды, зато страшных, невозможных сцен было так много, что даже безразличные слушатели тревожились. И часто его рассказы — больные дети больной фантазии — получались настолько реальными, что испуганные слушатели расспрашивали:
— Где это было? Где это было? Когда это?
А он спокойно, безо всякого колебания, называл город или деревню. И ему верили, хотя таких событий не случалось не то что в тех местах, а даже нигде в мире.
А потом на город, как гора с неба, упало невероятное событие: на одной из главных улиц, почти средь бела дня, вырезали всю семью. Он одним из первых примчался туда, и ни одна деталь ужасной картины не прошла мимо него незамеченной. Руки и ноги у всех жертв были связаны, а рты заткнуты тряпками. А самое страшное было то, что шеи у всех были туго перетянуты веревками и изрезаны.
Кровь и кровь… Целый музей темно-красных узоров! А по шеям вились окропленные кровью веревки и глубокие резаные раны с покрывшимися струпьями черными краями.
* * *
И в первую же ночь после этого, когда шестеро мутно-болотных глаз засерели на стене и из всех закоулков поползли тоненькие и бесконечные гадюки страха, он явственно ощутил верёвку на своей шее. И даже тот же запах…
Это было мгновение, но чувство было настолько реально, что от ужаса он чуть не взревел во все горло. И не получилось это лишь потому, что горло это было стянуто ужасом.
Теперь уже пошли не ночи, а длинные черные пещеры, полные адских мучений.
А окно каждую ночь начало совершать просто невероятные вещи: потихоньку оно то удалялось, так что совсем исчезало во тьме ночи, то приближалось к самой кровати, которая от его стеклянных глаз погружалась в железный холод.
Он теперь знал уже, из-за чего именно шесть стеклянных четырехугольных глаз упрямо смотрели на него в безмолвной ночи.
Теперь это было совершенно ясно, и помочь здесь ничем нельзя было.
* * *
Иногда, когда от ужаса голова и тело цепенели, он мгновенно замечал, что ему ни капли не страшно. То боялся тот второй, что мертвым мясом лежал здесь на кровати, он же сам, крошечный кусочек живого тела, глубоко спрятанный в этот труп, он сам совсем не боялся. Только тогда, когда другой оживал и сливался с ним в одно, становилось снова страшно, и он уже не отрывал глаз от окна.
А оно было совсем низко: если встать на карниз фундамента, то можно видеть все, что происходит в доме… И уже несколько раз казалось, что в оконном стекле сверкал чей-то острый глаз, словно прицеливаясь к нему. Тогда он замирал совсем и с подавленным в горле криком выжидал, что будет дальше.