Таким образом, реб Мордехай Леплер оправдывался перед сватом, используя гладкий купеческий язык. И в эти его оправдания можно было поверить. Но об определенных обстоятельствах он все-таки умолчал. Пойди расскажи о том, что он, реб Мордехай, бывший арендатор, вынес из густых лесов на Улле и Дисне не только познания, касающиеся леса, но и суеверный предрассудок, что нельзя позволять ночевать под одной крышей с неудачником, от которого уже давно отступилось благословение. Пойди расскажи, что он реб Мордехай, при всем его богатстве и везении, не хочет никому быть обязанным за слишком долгое гостеприимство, не хочет давать никакой возможности опытному, хотя и разорившемуся купцу слишком уж приблизиться к выгодным коммерческим делам, связанным с русским флотом, с основными источниками его, реб Мордехая, богатства. Пусть это даже будет его собственный сват… Издалека отказать легче.

Но и в этом пункте, то есть в отношении возможных претензий реб Ноты, как и насчет его внешнего вида, реб Мордехай ошибался. В ходе дальнейшей беседы — до обеда и за едой — сват ни единым словом не упомянул о своих неудачно идущих делах, не выразил сожаления по поводу того, что «светлейший» князь Потемкин, его покровитель, умер прежде, чем государственная казна расплатилась с ним и с реб Йегошуа Цейтлиным. Он не жаловался на то, что его старый друг и компаньон реб Йегошуа Цейтлин отделяется от него на старости лет. Он даже не намекнул своему разбогатевшему свату, что он, реб Нота… хотел бы подключиться к новым заказам Российского государства. Например, войти в качестве второстепенного участника в крупные поставки военному флоту, которые реб Мордехай организует для Аврома Переца.

Реб Нота говорил совсем о других делах и планах. И чем больше он распалялся, тем более маленьким и жалким ощущал себя реб Мордехай, тем незначительнее казалось ему собственное богатство, все налаженные связи с князем Чарторыйским в Подолии и новые связи в Петербурге. Как будто не реб Нота был тут разорившимся купцом, а он, реб Мордехай. Даже его любовь к учению Баал-Шем-Това, которую реб Мордехай все еще скрывал как величайшую тайну, от такого пылкого миснагида, каким был реб Нота, даже она стала вдруг какой-то незначительной. Он сказал себе: «Это тебе, реб Мордехай-арендатор, не симпатия к хасидизму, которую ты прячешь, как контрабанду! Это тебе не легкая жалость, которую ты время от времени проявляешь, помогая какому-нибудь бедняку или спасая простых евреев от рук иноверцев, как ты поступил с арестованными извозчиками в Минске. Ты, арендатор, имеешь здесь дело с великими, разветвленными планами! Это как будто стоять в лесу рядом с вековыми дубами, которые ты не можешь ни арендовать, ни срубить. Такое дело по плечу людям иного сорта, чем ты, великим людям. Такие дела по плечу Ноткиным…

Теперь ему стало ясно, почему он увидал Ноткина таким бодрым, с таким огнем в старых глазах. Реб Ноту воодушевляло новое желание, и новое предприятие не давало ему пребывать в покое. Не для себя самого… о себе он совсем забыл. Нет, реб Нота никак не мог жить без новых свершений! С тех пор как реб Мордехай его знал, он всегда был таким.

Глава двенадцатая

Планы реб Ноты Ноткина

1

Обед, на который реб Нота Ноткин пригласил своего свата, не был роскошным по понятиям богачей. Обед не был чрезмерно обильным, как это заведено у русских. Подали его без лишних скатертей и салфеток — мода, усвоенная Петербургом от французов. Но еда была вкусной и сытной, такой, какую любили есть зимой в Белоруссии. Блюда, которые реб Нота-шкловец приказал подать в честь гостя и в которые он явно вложил свою постоянную тоску по родному городу, напомнили реб Мордехаю Леплеру вкус домашней еды, от которой он уже давно отвык в грубой и отуреченной Подолии, где любили мамалыгу и селедку, курдючное сало и паприку, пастрому и кашкавал — все мясо да сыры, убивающие любое деликатное наслаждение своей чрезмерной остротой, пряностью и жиром. На столе реб Ноты Ноткина все было любимое и хорошо знакомое с детских лет. Тут был судак, сваренный с лавровым листом и уксусом; куски селедки в остекленевшем студне, квашеная капуста, посыпанная поджаренными и растолченными зернами конопли; моченые яблоки к жаркому из гуся; блинчики с поджаренной в гусином сале мукой и шкварками. А ко всему этому — яблочный квас и брусничный морс на запивку… Сердце у здоровых людей с хорошим аппетитом расположено близко к желудку. И может быть, именно поэтому сердце реб Мордехая раскрылось за едой. Нёбом он смаковал блюда, напоминавшие ему о Лепеле, а ушами «глотал» речи реб Ноты Ноткина.

Реб Нота был старше его, сдержаннее в выражении эмоций, но и он распалился от встречи со сватом после долгих лет разлуки, поэтому наслаждаться едой он предоставил в основном дорогому гостю, а сам только поддерживал его, то есть в основном не ел, а говорил.

Нет, реб Нота Ноткин без всякой горечи поведал, что старый друг и компаньон, реб Йегошуа Цейтлин, покидает его на старости лет. Напротив, он с воодушевлением пару раз возвращался к радостной вести, что реб Йегошуа уже так близко и не сегодня завтра приедет сюда, в Петербург, и остановится у него. Тогда можно будет провести настоящее собрание, которое он, реб Нота, планирует. Это собрание должно было стать краеугольным камнем своего рода российского «Ваада четырех земель»,^[335] еврейской «думы», представляющей интересы всех еврейских жителей Российской империи — как тех, кто оказался под властью России после раздела Польши, так и тех, кто жил во вновь присоединенных областях на Днестре. Принимаясь за такое великое предприятие, хорошо иметь рядом такого опытного и мудрого человека, как реб Йегошуа Цейтлин. Он был и практичным, и одновременно ученым человеком. И уж конечно, он был евреем с горячим сердцем, преданным своему народу…

Здесь реб Мордехай Леплер скромно вставил слово. Он сказал, что, судя по тому, что он понял из слов компаньона реб Ноты во время их разговора в Минске, тот хочет совсем перестать заниматься общественными делами точно так же, как и коммерческими, а вместо этого целиком посвятить себя еврейской и мировой науке. Он хочет создать в Устье то, что гаон создал на свой манер в Вильне… Реб Йегошуа хочет создать в своем имении место встречи для еврейских мудрецов.

Реб Нота с улыбкой ответил, что да, он тоже слыхал об этих планах реб Йегошуа. Ему даже рассказывали, что каждый день в Устье уже тянутся новые подводы, тяжело нагруженные драгоценными книгами и редкостными предметами, которые реб Йегошуа скупил во время своих путешествий. Но это не имеет значения. Он, реб Нота Ноткин, не верит, что реб Йегошуа Цейтлин способен запереться в четырех стенах и жить так, как Виленский гаон в своем Синагогальном дворе. У реб Йегошуа слишком кипучая натура. Он не сможет усидеть на одном месте, черпая радость лишь из старых книг. А если даже да, то он, реб Нота, уж как-нибудь найдет способ хотя бы иногда привлекать старого друга и компаньона к реализации своих грандиозных планов. Время само его призовет… Никто не может сейчас закрыть глаза на то, что грядут великие дни. Он, реб Нота, знает русских вдоль и поперек и верит в них. Да, Сергей Александрович Потемкин умер, но гонения елизаветинских времен, тем не менее, остались позади. Они как-то сами собой рассосались. Императрица Елизавета, дочь Петра Великого, не желала даже слышать о том, чтобы пустить в Россию считаных еврейских купцов. «От врагов Христовых, — говорила она, — не желаю интересной прибыли». Но вот произошла аннексия больших кусков Польши и Турции, и пришлось принимать тех самых «врагов» десятками и даже сотнями тысяч. То, что в первые годы правления императрицы Екатерины было для нас всего лишь слабой надеждой, стало теперь реальностью. То, что тогда еще называлось контрабандой, стало теперь необходимостью, крупномасштабной торговлей, связавшей Россию с ее иностранными соседями… Правда, враги Израиля по-прежнему мешают, они дурно истолковывают указы императорского совета, чтобы отрезать нас от «внутренних» русских губерний, чтобы создать некую «черту», которую нам нельзя будет пересекать… Но это им не поможет. Это как соломенный плетень против наводнения. Он в любом случае развалится! Так что давайте не будем ждать, а сами раскачаем этот плетень, сами дадим первый толчок, и чем раньше мы это сделаем, тем лучше. Пришло время, когда вечные подслащенные пилюли, которыми нас в виде одолжения потчуют чиновники с золотыми пуговицами, должны быть заменены правами, а штадланы, которых мы до сих пор отправляем в Петербург, должны стать настоящими представителями еврейского населения…