Как нитка следует за иголкой, так и реб Йегошуа Цейтлин следовал взглядом за каждым движением Потемкина, за цветными отблесками драгоценных камней на его опухших пальцах. Он любил встречаться с Потемкиным, когда сознание светлейшего князя пробуждалось от грубых мыслей и желаний этого мира, когда солдат уступал в нем место мечтателю, а карьерист — прирожденному государственному мужу. Сейчас это впечатление портили только его хриплое дыхание в широкой груди и неуверенные шаги по розовым коврам.

— Аппетиты, — продолжил Потемкин, видимо, довольный тем, что его внимательно слушает умный человек, — аппетиты у меня еще больше, чем у них всех, вместе взятых, с Платошкой Зубовым во главе. И я это доказал. Петр Великий прорубил окно в Европу, открыл Балтийское море для русских судов. Но после Петра матушка Россия все еще продолжала лежать, как медведица в берлоге, в глубоком снегу. Она дышала через пробитое «окно» и вертела своим медвежьим носом… Я, Гришка Потемкин, пробил для нее широкие ворота к Черному морю. Не одни ворота — много ворот! От Феодосии до Севастополя, и от Аккермана до Одессы. Здесь уже повсюду пахнет Малой Азией и Средиземным морем. Здесь уже пахнет благословенными островами, где цветут померанцы, где розы украшают собой самые бедные деревни, где пальмы склоняются под грузом фиников — под грузом пудовых кистей, налитых сухим медом… Я, я!

3

На какое-то мгновение ему не достало воздуха. Он схватился за сердце, перевел дыхание. Реб Йегошуа Цейтлин сделал движение, собираясь помочь светлейшему князю сесть, но Потемкин нетерпеливо отмахнулся своей тяжелой рукой и снова принялся расхаживать по залу:

— Матушка Россия укутана в семь шуб, в бараньи кожуха и в хорьковые салопы. В сердце ее — постоянный страх перед слишком ярким солнцем, перед наготой, перед собственной наготой. Недаром у нас женщин ценят за их красивые личики, а не за их стройные тела, как в солнечных странах. Она, наша матушка, уже давно забыла, что сама рвалась когда-то к Средиземному морю. Туда, туда рвались все европейские и азиатские народы с тех пор, как их помнит история: скифы, монголы, готы, франки. К солнцу, к солнцу рвались; огнем и мечом — к мягкому климату. Раз и навсегда освободиться от сырых шуб, сшитых из звериных шкур, которые им приходилось носить на своих жестких, непробиваемых для стрел спинах. Я нашел потерянный путь и расчистил дорогу к Средиземному морю… Пойдите, посмотрите — во всем Крыму, на целой половине берегов Черного моря уже греет свои толстые ляжки наша русская медведица. Она сбрасывает с себя одну шубу за другой… И чем она меня вознаграждает? Чем, спрашивается?! Узколобыми интригами, гнусной ложью, наветами. И если ничем нельзя навредить мне самому, то хотя бы — моим наместникам, моим назначенцам, моим армейским поставщикам. Так они пытаются окружить меня со всех сторон оградами и рвами, оставить меня одного, одного-одинешенька…

— Извините, ваша светлость, — попробовал вставить слово реб Йегошуа Цейтлин, очевидно, желая сказать, что, прося отпустить его, он не имел в виду ничего дурного.

Но Потемкин снова замахал на него своими тяжелыми руками. Теперь ему не были нужны никакие объяснения на свете. Сейчас он хотел слушать только себя. Хотел выплеснуть все, что у него накипело:

— Я уже знаю, Осей Исаакович, что ты желаешь сказать: расточительность вредит мне. Мой образ жизни. Однако они забывают, что я принес в тысячи раз больше, чем растратил. Больше, чем Валленштейн^[92] принес Австрии в Тридцатилетнюю войну. А как богат и могуществен был Валленштейн в своей стране! Он мог составить конкуренцию самому императору Фридриху.^[93] Я принес своей стране больше, чем Мальборо^[94] принес Англии. И пусть они посмотрят в анналах истории, чем Англия ему отплатила. В Англии и во Франции до сих пор есть такая мода: весь народ собирает для победителя и подносит ему в подарок имения и миллионы. А у нас: кражи, взятки, жульничество. Настоящие воры и бездельники сидят в Петербурге и развлекаются в то время, как я здесь ломаю голову из-за каждого заболевшего солдата, из-за каждой недокормленной лошади… А-а-а! Осей Исаакович, ты не знаешь, и многие другие не знают, где тут собака зарыта: меня ненавидят, потому что я не хочу быть медведем, потому что у меня восточные вкусы, потому что я люблю солнце, милое тепло, прекрасную наготу. Сам я происхожу из «хохлов».^[95] Это правда. Я родом из Чижева, под Смоленском… Но с детства любил инородцев с горячей кровью, происходивших из солнечных стран: французов, итальянцев, евреев. Солнце, если оно не чересчур жаркое, как в Африке, вскипает в виноградных гроздьях, превращая их в лучшее вино, и в головах, награждая их лучшими умами, внося веселье в сердце… Посмотри только на великие культуры. Откуда происходят они все: греки, евреи, римляне? Все они происходят из благословенного средиземноморского климата. Поэтому я всегда выбирал своих лучших сотрудников из их числа — самых способных, самых честных, самых умных. Я очень хорошо знаю, что каждая гора состоит из песчинок, а каждое море — из капель. Поэтому передаю все мои планы в их руки. Я — выпивоха. Мне не хватает терпения, усидчивости, последовательности. У меня еще есть устремленность, полет, масштаб. Но одного этого мало, мало… Толстокожие, которые сидят там, в Петербурге, якобы русские прусского происхождения, не понимают этого. Я им как кость поперек горла. Я и мои лучшие, отборные помощники…

И чем дольше Потемкин говорил, тем яснее становилось реб Йегошуа Цейтлину, что у них обоих сегодня тяжело на сердце, и каждому хотелось выговориться. И еще он понял, что, в конце концов, каждый из них погружен в собственные проблемы и очень мало думает о другом.

Светлейший князь постарел, а он, реб Йегошуа, устал, и ничего больше…

Реб Йегошуа Цейтлин начал искать повода завершить этот неудачный визит. Воздух в Розовом зале стал казаться ему душным, неуверенные шаги Потемкина немного пугали…

И тут посреди своей кипучей речи светлейший князь выкрикнул грубое слово, которым имел обыкновение заканчивать свои патетические речи, когда доходил до высшей точки кипения в своем правдоискательстве. Это было «истинно русское» слово с настоящим русским пылом, и чья-то «мама» играла здесь главную роль…

Но не докричав этого пламенного заключительного слова, «светлейший» снова схватился одной рукой за сердце, а другой оперся на стол. Стол поехал под его весом. Лицо Потемкина налилось кровью…

Реб Йегошуа Цейтлин вскочил, подбежал, поддержал его, а свободной рукой схватил серебряный колокольчик, стоявший на столе, и громко зазвонил.

Это был один из первых приступов, приведших к смерти Потемкина несколько месяцев спустя.

Часть вторая

РЕБ ЙЕГОШУА ЦЕЙТЛИН

Глава семнадцатая

После смерти Потемкина

1

В начале 1793 года, после Хануки, когда установились снежные пути, из Кишинева за Днестр отправились закрытые почтовые сани — тесные, с одним маленьким окошком и безо всех тех удобств, которые имелись в широкой зимней карете богача, но зато эти сани были легки на ходу и не настолько зависели от постоянства морозов, как тяжелая фура. Почтовые сани быстро неслись по свежепроложенной военной дороге, которая тянулась от Балты к Виннице, а оттуда — на Киев по большому Екатерининскому шляху, ведшему с Украины через Белоруссию в Петербург.

Снег, как и мороз, во вновь завоеванных областях был не таким надежным, как в глубине России. Вьюги частенько перемежались здесь с холодными дождями. Только вчера дорога была жесткая и гладкая, как мрамор, а сегодня это была мокрая снежно-ледяная каша, от которой и лошади, и седоки выбиваются из сил. Однако чем дальше с юга на север, чем ближе к Киевской губернии, тем надежнее и крепче становился санный путь, тем быстрее скользили почтовые сани, тем реже приходилось менять лошадей на станциях.