— Ой, дружки!.. — вдруг начинал он хохотать недобрым смехом. — Это ведь я, Гришка, Гришка Потемкин!.. Тот самый Гришка, который шлялся с лоботрясами под Москвой, в Немецкой слободе… Тот самый, которого когда-то выгнали из университета за лень…

И он, громко стукнув по столу, выбегал и запирался в своей спальне. После этого он целыми днями валялся на своей широкой кровати, пил холодный квас и писал стихи, посвященные по большей части «дамам его сердца» или таким дамам, которые существовали только в его воображении.

Веселые гости оставались сидеть за роскошными столами с открытыми ртами. Они расходились так, будто их отхлестали по щекам, шепчась между собой о том, что «светлейшего» уже немного заносит, «от того, что съел слишком много жирного», наверное…

Другие думали, что с ним что-то не то — какая-то клепка у него сдвинулась в мозгу, что ли?..

Но те, что стояли поближе к «светлейшему», считали, что внезапные приступы меланхолии проистекают у него от ревности. Ведь он, казалось, сам заботился о матушке Екатерине, чтобы она, Боже упаси, ни на день не оставалась без любовника. Как опытный сводник, он следил за своими заместителями в ее будуаре, когда сам был занят на фронтах войны: сперва — за сербом Зоричем, потом — за пылким Ланским.^[78] Он всегда ревновал, когда его августейшая «Катенька» наставляла ему рога. А в последнее время он просто не может выносить того, что «старуха» так втюрилась в этого Платошку Зубова. Потому что Платошка не на шутку пытается взять в свои лапки все государственные дела и копает под бывшего фаворита императрицы всеми дозволенными и недозволенными средствами.

Была и другая версия. Она происходила не от кого иного, как от адъютанта самого Потемкина — Черткова. Был он поддавоха, шут, грубиян, прямо настоящий черт… Он, этот Чертков, небрежно рассказывал, что «светлейший» болезненно влюблен в одну свою дальнюю родственницу, которую зовут Прасковья Андреевна. А она моложе его на целых двадцать пять лет, если не больше… Среди членов генерального штаба в Бендерах даже ходила из рук в руки копия любовного письма, которое Потемкин послал Прасковье. Якобы нашли первый его набросок в корзине для бумаг… Однако скорее это письмо наскоро переписал письмоводитель Потемкина Абруччи — франт, любивший повеселиться вместе с Чертковым. Так или иначе, но то, что было написано в этой копии, очень напоминало фантазии Потемкина и его сантименты, когда в нем под военным мундиром разыгрывался поэт.

«Я собираюсь, — так там было написано, — выстроить для тебя дом в восточном стиле с чудесными украшениями. В кругу на стене будут всяческие рисунки: Купидон без стрел, морщинистая Венера, Адонис, распухший от водянки… А в самом центре лучшим художником будет нарисована ни с кем не сравнимая душа моя, Прасковья Андреевна, такими живыми красками, насколько это возможно. Белое платье длиной с рубаху будет покрывать ее тело. А подпоясана она будет самым элегантным пояском лилового цвета. Грудь — открыта, волосы — естественные, без пудры, распущенные. Рубашка на груди скреплена одним большим рубином. А здесь, рядом с твоим изображением, — фонтан, составленный из множества труб, будет извергать разного рода ароматные воды: с запахом розы, лилии, жасмина, туберозы и граната…»

Окружающие искали и другие объяснения происходившему, но никто толком не знал, что творилось со «светлейшим». Люди уже привыкли к его приступам меланхолии, как привыкли к мокрой и грязной зиме в недавно завоеванных областях. Однако такого тяжелого приступа, как случился с ним вчера, никто не ждал. Этот приступ прогремел, как нежданный гром в конце января.

Наплевав на все болотные лихорадки и на всех врачей на свете, «светлейший» вчера, по своему обыкновению, очень много ел и пил со своими гостями. Может быть, даже немного больше обычного. На десерт он велел подать самых красивых своих девиц голыми на больших серебряных блюдах с букетом красных или синих свежих цветов на животе у каждой. По двое лакеев в фиолетовых кафтанах с широкими серебряными позументами несли на плечах каждое такое блюдо с живым «десертом». Под звуки туша, исполнявшегося оркестром, и под выкрики церемониймейстера каждую принесенную красавицу усаживали на колени тому или иному гостю или приближенному к князю офицеру генерального штаба.

Потом, когда сей деликатный «десерт» был полностью оценен и обласкан, по знаку капельмейстера в залу влетел целый женский балет из дворца Потемкина. В чем мать родила, с развевающимися цветастыми шалями на разведенных в сторону руках. Это еще более усиливало впечатление, что прилетели большие бабочки с женскими головками… И пляска пошла между гостями, между диванами и по пиршественным столам. С одной стороны танцовщицы спускались со стола и в то же самое время — поднимались на стол с другой стороны. Это было похоже на взятие крепости…

И в самый разгар танца «светлейший», уже немного нахмурившийся, выхватил целые пригоршни драгоценных камней, которые всегда были у него наготове в карманах, и швырнул их в это горячее вращение обнаженных тел и цветных шалей:

— Ловите, голубки!

И произошло то, что и должно было произойти после того, как плеснешь воду на раскаленную сковородку. Весь этот приятно пахнущий и точно выверенный балет лопнул и рассыпался с ужасным визгом. Женская жадность к блестящим камушкам и украшениям швырнула всех этих стройных танцовщиц на пол. Шали разлетелись, были сброшены и забыты, а на вышитых половиках началась свалка голых женщин, драка. В куче-мале мелькали руки, ноги, косы, груди, розовые, белые и смуглые. Пятидесятиголовая гидра сотней рук ощупывала пол и дралась из-за каждого закатившегося камушка…

Короткое время Потемкин смотрел на эту борьбу голых женщин у его ног, подперев подбородок рукой, и меланхолично улыбался. И вдруг неожиданно поднялся с места и встал мрачный, страшный, с дрожащей челюстью и полуоткрытым ртом.

Дикий шум вокруг него тут же превратился в шепот, а потом совсем смолк. И все потрясенные гости, лизоблюды и растрепанные танцовщицы услышали странный хрипящий голос умирающего льва:

— Разве может человек быть счастливее меня? Все мои желания исполнились как по волшебству. Я хотел карьеру — и я ее сделал, хотел орденов — и они у меня есть! Я любил игру — и я играл на колоссальные суммы. Я любил балы — и я их давал, чудесные балы. Я любил имения — и они у меня есть. Любил строить дома — и выстроил дворцы. Я любил редкостные вещи — и у меня их так много и таких редкостных, как никогда не было ни у кого, кроме царей. Короче, все мои страсти были удовлетворены в полной мере, не правда ли?

— Правда, правда! — подхватил целый хор лизоблюдов и восторженных гостей, — правда, князь Таврический!

Но тут Потемкин схватил со стола дорогой сервиз из прозрачного фарфора с золотыми ободками — подарок монгольского хана — и саданул его об пол, разбив на мелкие кусочки. При этом он рычал хриплым львиным голосом:

— Правда, а?..

И сразу же после этого выбежал из залы, заперся в своей большой спальне и оставался там один-одинешенек. Даже преданного обер-камердинера Марселя не впустил, чтобы тот помог ему раздеться. И до рассвета метался на своем роскошном ложе и в полусне осознавал, что сегодня устроил смотр силам, которые у него еще остались. Закат! Закат! Горячие желания и слабые руки. И поэтому, только поэтому он был так взбешен…

Только с серым рассветом князь погрузился в тяжелый сон. Поэтому он встал так поздно и такой измученный и разбитый для того, чтобы совершить свой ежедневный туалет.

2

Он имел обыкновение каждое утро… то есть ближе к полудню, входить в свой рабочий кабинет в генеральном штабе в чем был, то есть в своем зеленом подбитом ватой халате, в стоптанных шлепанцах, с золотой табакеркой в одной руке и с красным шелковым носовым платком — в другой… Но именно сегодня, из-за того что он чувствовал себя таким больным и его так мало освежил утренний массаж, он надел с помощью камердинера свой самый лучший, самый красивый мундир, стянув французским корсетом свой слишком толстый живот. Кремовые бархатные панталоны в обтяжку, шелковые чулки до колен и зеленые туфли с бриллиантами на пряжках. На его голове сидел серебристо-белый напудренный парик с черной лентой, искусно завязанной на затылке. На шее и на груди — белоснежное шелковое жабо, закрепленное одним зеленым, как трава, изумрудом. А поверх всего этого — дорогой камзол, такой же зеленый, как и туфли, с золотым шитьем на рукавах, на отворотах и вокруг стоячего воротника. Один лацкан был, кроме того, украшен его высшей наградой — большой бриллиантовой звездой. Такой же, какую носил наследный принц Павел…