2

Чтобы хотя бы в общих чертах разобраться во всех высказанных здесь на протяжении белой ночи идеях и мнениях, предложениях и возражениях, во всем том, что было принято или отвергнуто, реб Нота попросил, чтобы каждый присутствовавший вкратце повторил свои мысли. Все это запишут и таким образом подведут итог собранию, чтобы знать, что делать дальше. Поэтому он обратился к Неваховичу и попросил его еще раз перечитать лучшие отрывки из его обращенного к русскому народу «Вопля дщери иудейской»,^[375] который был написан на выспреннем русском языке. Можно было сказать, что Невахович просто взялся переводить Танах на русский.^[376]

Невахович, высокий и худой молодой человек, действительно еще очень юный, может быть, всего-то двадцати лет от роду, был на этом собрании солидных, богатых евреев самым молодым и самым бедным. Глаза у него были большие. Они немного испуганно смотрели из-под стекол огромных очков. В целом он производил впечатление местечкового илуя, еще не привыкшего к суете и шуму большого города. Тем не менее здесь, среди пожилых богачей, он имел большой успех с этим первым, еще не обработанным наброском его ставшей впоследствии знаменитой книги «Вопль дщери иудейской», которая, по его мнению и по мнению многих более разумных и практичных, чем он, евреев, должна была совершить подлинный поворот к лучшему в гордых сердцах «благородных россов»…

Тот же самый Невахович сначала занимался русским языком с детьми Аврома Переца в Шклове. Позднее, когда Авром Перец окончательно перебрался в Петербург, он «выписал» к себе из Шклова Неваховича раньше, чем свою жену и детей, и сделал его своим переводчиком и секретарем. Авром Перец поступил так просто потому, что сам он, будучи родом из Галиции, говорил по-русски с большим трудом, с сильным не то польским, не то немецким акцентом, а писал по-русски и того хуже. Это обстоятельство, конечно, отнюдь не способствовало успеху его больших коммерческих дел, и потому талантливый молодой человек был для Аврома Переца очень важным помощником.

Так вот этот самый Невахович, который выглядел бедным парнем и всегда держался в тени, а перед своим кормильцем и покровителем обнажал голову, как было заведено в Петербурге, оказался одной из центральных фигур на нынешнем собрании. В конторе Аврома Переца он переводил всяческие письма, счета и прошения, но, как выяснилось, одновременно с этим потихоньку заботился и о судьбах всего народа Израиля. Сочинение его, занявшее целую тетрадку, было еще не отшлифовано, но, как казалось тогдашним общинным деятелям, полно глубокого смысла, хотя на самом деле оно выглядело как нижайшее прошение горстки сторонников еврейского Просвещения, кланявшихся и бившихся лбом об пол перед властителями, по русскому, еще со времен татарского владычества, обычаю. Было похоже, что молодой человек написал уже не одно прошение за своего кормильца, усвоил этот стиль и, стократно усилив его, написал свое сочинение. Так родился «Вопль дщери иудейской».

Этот «вопль», долженствовавший быть обращенным к самым высокопоставленным сановникам петербургского двора и министерств, на самом деле был сочинен на основе тех материалов, которые Авром Перец давал Неваховичу в связи со своими большими коммерческими делами. В качестве поставщика и откупщика Аврому Перецу часто приходилось стучаться в различные начальственные двери. Поэтому он хорошо знал, с каким пренебрежением относились к евреям русские сановники. Они принимали его с открытым или с плохо скрытым презрением. И не только его, но и всех крупных купцов, поставщиков и ученых еврейского происхождения. Обходиться совсем без услуг этих евреев русским сановникам было, видимо, трудно, точно так же, как польским помещикам было трудно обходиться без их мойшек-арендаторов. Однако отношение к евреям оставалось прежним. Только масштабы были в тысячу раз большими: вместо мельницы — леса, вместо шинка — верфи, вместо галантерейной лавки — поставки для целых армий…

Невахович сначала вступился за обиды своего кормильца и покровителя, а потом — за десятки таких же, как он, до глубины души обиженных богатых евреев и еврейских врачей. Понемногу это сочинение переросло у него в написанную высокопарным языком и с большим темпераментом книжечку, в которой он страстно умолял «человеколюбивых россов» отбросить все свои старые предрассудки и лживые выдумки относительно евреев и обратить благосклонное внимание своих «благородных сердец» на образованных сограждан еврейского вероисповедания и принять их в среду избранного христианского общества. Об этом он «слезно молил их».

Само собой разумеется, что тот, кто первым подал идею к написанию этого поэтичного «вопля», стал и его первым читателем. Авром Перец очень обрадовался этому сочинению, которое казалось ему — при его слабом владении русским — гораздо величественнее и глубже, чем оно было на самом деле. Оно звучало для него буквально пророчески. О своем восторге он сообщил по секрету всем ближайшим друзьям. Он сказал им, что его юный «сочинитель прошений» написал книжку, которая раскроет для евреев все закрытые для них сейчас двери к большому начальству. Надо только найти нужного сановника и подходящее время… Трудно поверить, что такой умный купец и вообще способный человек мог возлагать какие-то надежды на это сочинение… Это он, Авром Перец, попросил реб Ноту Ноткина пригласить Неваховича на собрание, потому что… этот молодой человек прочитает одну вещицу, которая произведет огромное впечатление на собравшихся и с помощью которой можно будет делать большие дела.

Он не ошибся. Сердца большинства собравшихся просто растаяли от этого «вопля дщери иудейской», раздавшегося здесь из тетрадки Неваховича. В глазах у них появились слезы, и мысленно они переживали моменты «братания» с «человеколюбивыми россами». Точно так же, как их родители верили, что написанными именами и клятвами можно прогнать чертей и дибуков,^[377] эти просвещенные еврейские интеллектуалы верили, что подобными «воплями» можно выиграть судебный процесс над еврейским народом, длящийся уже почти восемнадцать столетий, процесс, судьями в котором всегда оказывались те же самые «человеколюбивые» христиане. Теперь Невахович снова перелистывал худыми дрожащими пальцами свою плотно исписанную тетрадку. Время от времени бросая взгляд на своего кормильца, Аврома Переца, и на хозяина дома, реб Ноту Ноткина, он выискивал самые лучшие отрывки.

— Читай, читай! — подбадривал его Авром Перец. — Мы тут все свои люди.

— О мучение!.. — принялся с подчеркнутой декламацией читать избранный фрагмент Невахович, разглаживая волосы на голове, как какой-то провинциальный артист. — О мучение, превосходящее все страдания на свете. Если громы, ветры, бураны и жуткие волны океанов смешались бы с воплем презираемого человека, может быть, это могло бы выразить величие этих мучений. Я сам ощущаю тяжесть такого страдания и молю о милосердии!..

— Великолепно! — смачно прищелкнул языком доктор Залеман. — Вот так должны обращаться образованные люди к образованным людям, независимо от того, к какому вероисповеданию они принадлежат…

— О христиане, — распалился Невахович от такого комплимента и от собственной велеречивости. Его голос перестал дрожать, а на худых щеках появились красные пятна. — О христиане! Вы ищете в человеке еврея. Нет, лучше ищите в еврее человека, и вы его найдете! Клянусь вам, что иудей, сохраняющий в чистоте свою веру, не может быть плохим человеком. Он не может быть низким человеком и плохим гражданином!.. Если бы мы сменили свою веру, чтобы уравняться в правах, разве мы стали бы от этого более честными людьми?..

— Замечательно! — не удержавшись, воскликнул Авром Перец, хотя уже десять раз слыхал эту фразу от Неваховича.

Выразив свой восторг, базировавшийся прежде всего на его слабом знании русского, Авром Перец стал искать своими искрящимися глазами тот же самый восторг у других участников собрания. И нашел его. Несколько седых голов богобоязненно кивали, безмолвно выражая свое согласие. Ему, Аврому Перецу, конечно, не пришло в голову в тот момент, что он, первый и самый преданный сторонник, как и юный сочинитель «вопля», первыми откажутся от своей еврейской веры, когда от их пустых надежд на «братство» с «человеколюбивыми россами» ничего не останется…