Маленькая морская свинка Мукки, вытащившая «билетик счастья» мальчику, и мудрый старик с коробкой счастливых предсказаний на плече становятся воспоминанием и путеводным компасом всей жизни героя, смотрящего на пройденный путь с достаточно большой высоты минувших лет: «Знаешь, наверное, придёт время, когда я тоже повешу через плечо деревянный ящик с морской свинкой и пойду по земле гадать людям счастье».
Если отталкиваться от слов «гадающего счастье» старика, предсказавшего будущему писателю дипломатическую карьеру, то «дипломаты живут за границей и красиво говорят». И частые поездки за рубеж, и изящная работа Вацлава Михальского со словом нам хорошо известны, а его литературный опыт окончательно убеждает нас в том, что предсказание старика в той или иной форме сбылось.
С исключительной остротой писатель осознаёт значимость в своей жизни не только встреч, но и «невстреч», как, например, в рассказе «Не судьба» (2013): «Как будто показал мне Господь то, что никогда не будет дано, усмехнулся ласково и тихо молвил: – Не судьба». Этот лейтмотив звучит на протяжении всего творчества писателя, будто бы разделяя пространство событий на принадлежащее и не принадлежащее героям.
Например, в рассказе «Капитолийская волчица» (1973) Вацлав Михальский отслеживает несбывшиеся повороты судьбы, связывая их с прекрасной девушкой, с которой герою уже никогда не дано будет встретиться. В ход событий роковым образом вмешивается грубая приземлённая реальность с её «чугунной поступью»: в рассказе «Не судьба»– в виде беспардонного банщика со свёртком забытых трусов, в «Капитолийской волчице» – в облике венецианского «курчавого курносого парня с лоснящимся простоватым лицом», рисующего заученными штрихами. Жестокая действительность-«не судьба» корёжит судьбы героев рассказа «На улице» (1973), занимающего всего семь строк, но в этом мизерном объёме умещаются и отчётливо прочитываются две жизни, за которыми стоит типическая трагедия тысяч людей: «Он» и «Она» по причинам, которые автор выносит за скобки, когда-то давно выбрали «разные улицы»– не пошли навстречу своей любви, не стали судьбой друг для друга, и всё в их жизни пошло не так. Рука автора-повествователя безжалостно выводит поблёкшие и сломленные, смирившиеся с горькой «не-судьбой» образы героев, а «улица», соединившая по прошествии многих лет бывших возлюбленных, выступает холодным свидетелем этой встречи – символом утраты всякого доброго чувства, бездомности, чужести и «неузнавания». Отдельно взятая тема, прорастая сквозь полотно нескольких рассказов, обрастает нюансами, множится смыслами. Даже самый маленький фрагмент повествования играет богатым содержанием, насыщен цветом и чувствами.
Не уступает в красках событийной стороне воспроизведённый Вацлавом Михальским в рассказах букет национальных культур – это и «кавказцы», и «поляки», и «французы», и «евротурки»… «Конечно, вы могли бы меня притянуть за антисемитизм, но ничего не получится: все знают, что у меня папа был раввин» – с усмешкой замечает герой рассказа «Евротурки» (1999).
Едкая сатира, обращённая к характерным приметам современности («Евротурки», «Платонов-ченч» (1999)), высвечивает вопиющие реалии наших дней— чаще всего это чеховская линия попрания культурной традиции оборотистыми умельцами-прагматиками, замена живого, духовного неживым, безликим и «выгодным». Вацлав Михальский напрямую выступает в защиту литературы и русских писателей в рассказах «Платонов-ченч», «Орфей» (1976) (рассказ посвящён Николаю Рубцову, с которым писатель был лично знаком), в статье «Чехов в Колобмо» (1984).
Вацлав Михальский-сатирик не обходит вниманием и советский период – «те времена, когда все были “винтиками” да “гайками”». Но ярче всего в авторском фокусе обретает резкость период конца 1980-1990-х гг. как время «голого неприкрытого хряпанья». Желание «отхряпать» чего-нибудь для собственной пользы, и побольше, вызывает, например у Алексея Андреевича из рассказа «Воспоминание об Австралии» (1988), «горькое чувство досады, похожее на изжогу». Герой задаётся вопросом, остающимся без ответа: «Когда прекратится это всеобщее хряпанье?».
В мире, в котором нарушился порядок вещей, автор возлагает последнюю надежду на женщин: «Разве не на них выехали и перед войной, и в войну, и после войны – не на их адском труде и терпении?» – одновременно печально размышляя и о том, «почему же так переменилась природа женщин», которых теперь, по подслушанному слову одной неграмотной горянки, «раскобелили».
И снова Вацлав Михальский демонстрирует высокое изобразительное мастерство и великолепное понимание женской психологии. В его рассказах отчётливо проступает нестираемый из сердца и памяти (даже если кажется, что он невозвратимо забыт) образ прекрасной женщины («Капитолийская волчица», «Не судьба» и др.), матери («Лицо матери» (1960), во весь рост показанный, как в повести «Печка» (1977), в христоподобной Татьяне («Ей нужно бы снять эти туфли и вымыть родные, натруженные на дорогах войны ноги…»), жертвенной Катеньке (из одноимённой повести («Катенька» (1965)), и, конечно, мастерски воссозданных женских персонажей из эпопеи «Весна в Карфагене» (2010).
В несчастливых судьбах женщин из рассказа «Свадебное платье № 327» (1988) автор показывает нам их нелёгкую женскую долю: мужчины, принадлежащие к поколению старухи, выкошены войной, а мужчин следующего поколения – поколения прокатчицы – уничтожило другое «оружие массового поражения» – бутылка.
В центре – два женских образа: рассуждающая об атомах приёмщица с десятиклассным образованием, и старушка, умиротворённо наблюдающая за роем золотистых пылинок в солнечном луче, пытающаяся понять смысл радиоактивности – старушка, вышедшая замуж ради «деточек» («Куда денешься: жалко их всех»), мечтающая о внимании великовозрастных «внучиков», но нашедшая внимание лишь у малознакомой приёмщицы прокатного пункта.
Характерно, что внимание обеих женщин направлено на вещи, малодоступные для обычного зрения (атомы, пылинки, радиация) и труднопостижимые с учётом их уровня знаний. Этот интерес можно квалифицировать и как уход от унылой, не обещающей ничего интересного реальности, с одной стороны, а с другой – вполне закономерное для любой души желание заглянуть за пределы царящего в их мире материализма. Обращение к скрытой сути вещей видится и в размышлениях приёмщицы о своей дочери: «Неужели и она из атомов?! (…) И я? И вот эта старуха? И пепельница? И пепел?». Эти мысли приводят к классическому для православной культуры «памятованию» о смерти, которое обычно и следует после раздумий о душе: «…И атомы эти были для неё вроде смерти…»– непостижимые, далёкие и страшные в своей необъяснимости. Вацлав Михальский будет неоднократно возвращаться к теме смерти, не теряя свойственного русской литературной традиции высокого духовно-философского накала – и в повестях, и в романах, а также в маленьких рассказах-воспоминаниях «В такси», «В автобусе», «Сосед», «Старуха» и др.
Размышления над тайной жизни вызывают у приёмщицы, в действительности мечтающей о любви и счастье, удивление, переходящее в ужас. Её недобровольная удалённость от основ бытия не может принести внутреннего покоя. Автор показывает нам катастрофическую потерянность женских душ, их обречённость на пустую «холостую (во всех смыслах) жизнь» (подчеркнём здесь формальный характер замужества старухи за впавшим в маразм стариком).
Не случайно рассказ «Свадебное платье № 327» построен вокруг небудничной, «непростой вещи», имеющей большое значение для каждой женщины – свадебного платья. Этот ритуальный традиционный наряд, который гораздо древнее общественного строя, воспроизведённого в рассказе, выступает символом женского счастья и победы над серой и даже грязной (Вацлав Михальский неоднократно упоминает толстые витринные стёкла «в грязных потёках», закрывающих солнечный свет) действительностью, символом солнечной победы над одиночеством и всем современным героиням укладом жизни, забубённым и выхолащивающим всё женское и женственное. От платья, как замечает автор, «сразу веяло чем-то живым и весёлым».
