– Фуня, ну ты и предатель, – ласково говорила ему на это Мария Александровна. – Значит, ты считаешь, что Аннет хорошая девушка?

Фунтик жмурился, но не отрицал, что Аннет ему по душе.

Успели они за это время съездить и на медицинский факультет Сорбонны, основанный еще в 1253 году. Все разузнали там честь честью. Оказалось, что занятия на подготовительных курсах медицинского факультета начнутся только в январе, но оплатить их можно было сейчас. Мария оплатила.

– Мадам Мари, как же я буду с вами расплачиваться? – спросила Аннет, когда они сели в машину, чтобы ехать домой.

– Там видно будет.

– Я так не могу, мадам Мари, давайте я пойду работать, пока еще не учусь.

– Ты уже учишься. А расплачиваться будешь не со мной, а с кем-нибудь другим в своей жизни. Ты меня поняла?

– Не совсем, мадам Мари, – сказала Аннет, с интересом наблюдая, как ловко ведет машину Мария.

– Когда ты станешь врачом и будешь зарабатывать хорошие деньги, тебе наверняка встретится молодая девушка или парень, которым надо помочь. Вот так ты отдашь свой долг.

– Отдам, – угрюмо насупившись, непреклонно сказала Аннет.

– Отдашь. Я не сомневаюсь в тебе.

– А мы далеко от Монмартра? – спросила Аннет.

– Недалеко. Точно, давай заедем, я покажу тебе Монмартр.

Улицы Парижа в те времена не были забиты машинами, и дорога до Монмартра не заняла много времени.

Первым делом они посетили церковь Санкре-Кёр, где в намоленной полутьме, стоя в проходе между деревянными скамьями, вознесли свои тайные просьбы Всевышнему.

Потом поднялись на Монмартрский холм, на маленькую площадь, где собирались художники и всегда работали ювелирные лавки. В тот будний пасмурный день мутно-серое небо стояло высоко, и дождя не было, но дул порывистый низовой ветер, погода стояла зябкая, явно не располагавшая к рисункам с натуры. Под облетевшими кленами несколько художников все-таки приплясывали перед своими готовыми к бою мольбертами – вдруг набредет посетитель: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать».

Аннет захотелось, чтобы ее нарисовали, – это ясно прочитывалось по ее лицу.

– Не спеши, – перехватив обращенный к художникам взгляд девушки, сказала Мария. – Мы еще приедем сюда, когда здесь будет настоящий мастер, я его знаю.

Аннет кивнула в знак согласия.

– А зайдем в кафе? – предложила Мария по-русски.

– Карашо, – также по-русски отвечала Аннет.

– Мадам, мадемуазель, вам кофе со сливками? – спросил их в кафе все тот же пожилой гарсон.

– Нет, – сказала Мария.

– И мне без сливок, – обворожительно улыбнулась гарсону Аннет, и Мария с удовольствием отметила, какая у нее белозубая улыбка. «Хорошие зубы – крепкое здоровье. Дай Бог ей удачи», – подумала о своей спутнице Мария.

В кафе, кроме них, не было посетителей, и это как-то особенно радовало, вносило щемящую ноту единственности и неповторимости каждого ускользающего мгновения. Глядя сквозь чистые стекла широких окон кафе вниз на площадь, на торговцев каштанами с их жаровнями, на художников без работы под облетевшими кленами, Мария Александровна, как и в прошлый раз, когда после кафе она чудом встретила Павла, думала о великом беспамятстве Жизни. Совсем недавно вон там, под кленами, позировал художнику ее Павел, а сейчас он далеко в Америке, и ничто на этой Монмартрской площади не напоминает, что он был когда-то здесь, ничто, кроме ее, Марииной, памяти. Нет, еще сохранился карандашный набросок портрета Павла, сделанный здесь, на Монмартре: «…а если что и остается чрез звуки лиры и трубы, то вечности жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы». Да, именно так: память на этом свете остается «через звуки лиры», то есть через литературу и искусство. И еще память остается через «звуки трубы» – имеется в виду труба, призывающая на смертный бой, то есть остается память о войнах. Печально, но это так, и никак иначе.

– Аннет, давай еще по чашечке кофе с пирожными, – сказала Мария, – очень хочется пирожных…

Гарсон был доволен новым заказом и сказал, что пирожные у них только испекли, отличные пирожные эклер, крем чудный!

– Сто лет не ела пирожных, а тут вдруг захотелось невыносимо, – сказала Мария, а подумала о своей возможной беременности.

Когда гарсон принес счет, Мария полезла в сумочку за кошельком, но Аннет опередила ее.

– Разрешите, я заплачу, пожалуйста, – голос девушки прозвучал так напряженно, так просительно, что Мария убрала свой кошелек.

Знакомый холодок пробежал в груди Марии. Она доверяла этому холодку, – до сих пор он ни разу ее не обманывал.

– Слушай, Аня, у меня есть деловой разговор. Говорить по-французски или по-русски?

– Если разговор серьезный, то лучше по-французски, – настороженно отвечала девушка.

– Хорошо. Давай по-французски. Аннет, жизнь полна неожиданностей, бывают всякие штуки. Ты меня понимаешь?

– После того, что случилось со мной, понимаю, – лукаво отвечала Аннет.

– Вот и хорошо. Я решила купить тебе квартиру, чтобы ты чувствовала себя независимой от меня.

– Квартиру?

– Да, небольшую, например, из трех комнат. Есть хорошие доходные дома с хорошим обслуживанием. Квартиры будут только расти в цене. Ты согласна?

– Согласна, – они будут расти в цене.

– Нет, я спрашиваю, тебя устроит трехкомнатная?

– Нет, мадам.

– А сколько тебе надо комнат? – ошарашенно спросила Мария.

– Нисколько. Я не приму такого подарка, мадам.

Золушка явно не собиралась садиться в золоченую карету. Да, знакомый холодок пробежал в груди Марии, да, она приняла решение, но не тут-то было.

Мария взяла паузу, а когда поняла, что не перемолчит рыженькую и такую, казалось, простенькую Аннет, наконец, сказала:

– Почему ты отказываешься? Такие предложения делаются людям не часто.

– Возможно, мадам, но это не для меня.

– Все-таки объясни, если можешь, – очень мягко попросила Мария, – я ведь тебе предлагала от чистого сердца.

– Я верю вам, мадам Мари, но вы ведь совсем меня не знаете. Может, завтра я брошу все и укачу обратно в Марсель.

– Ты не хочешь учиться?

– Очень хочу, мадам, но меня ведь будет мучить совесть, – вдруг я не отдам тому, следующему по вашей цепочке, то, что возьму у вас.

– Почему?

– Мадам, тому может быть тысяча причин: я могу заболеть, могу влюбиться, выскочить замуж и нарожать кучу детей… Я очень хочу много деток.

– Кто же не хочет… – чуть слышно произнесла Мария. – Ладно, я тебя понимаю, давай поживем, поучимся годик, а там как карта ляжет.

– Вот это подходит! – просияла Аннет.

«В двадцать лет ума нет – и не будет. В тридцать лет жены нет – и не будет. В сорок лет денег нет – и не будет». Мария Александровна знала эту поговорку еще с николаевских времен. Так частенько говоривала ее нянька баба Клава. Войдя в зрелый возраст, Мария Александровна однажды подумала, что в ее собственной жизни все было не совсем так. Ум ее проявился рано, и денег до сорока лет к ней пришло столько, что и за десять жизней не прожить, если, конечно, не играть в азартные игры или не раздавать имущество бедным, как сделал когда-то Блаженный Августин из Карфагена, да и многие другие люди делали это и до, и после него. И с умом, и с деньгами все было по поговорке, а вот муж ее Антуан спустился с небес, когда Марии было за тридцать. Правда, и исчез Антуан в небе над Ла-Маншем, когда ей еще не исполнилось сорока лет.

Деньги, деньги, деньги… как много говорят и как много думают о деньгах люди, конечно, прежде всего те, у кого их слишком мало или слишком много.

Деньги играли в жизни Марии Александровны довольно странную роль. В детстве и отрочестве она просто не замечала их существования – все, что было ей нужно, приходило как бы само собой от родителей. В Тунизии, в севастопольском Морском корпусе, что нашел приют в высеченном в скалах форте Джебель-Кебир, она жила на всем готовом, не видела денег и лишь понаслышке знала об их существовании. В губернаторском дворце Николь ей тоже было не до денег, и там же в конце концов она отказалась от большого состояния, чем сильно обидела свою спасительницу. Первые живые деньги дал на дорогу из Тунизии в Прагу ее крестный отец адмирал Герасимов, а адмирал Беренц подарил массивный платиновый перстень с большим васильково-синим прозрачным сапфиром. В Праге она сдала его в скупку, ей дали денег, и перстень спас ее в первые месяцы пражского выживания. Но ни деньги, которые дал ей крестный, ни деньги, полученные за перстень, не запечатлелись в памяти как деньги. По-настоящему свои первые деньги она получила за работу в посудомойке Пражского университета, где долгими вечерами перемывала горы грязной посуды, где неистребимо пахло прогорклым жиром, закисшими мокрыми тряпками, пропаренной грязью со сложным букетом наипротивнейших запахов. При исключительно тонком природном обонянии Марии ей было очень тяжело в посудомойке, но она выстояла, она продержалась до тех пор, пока не нашла репетиторства, пока не появились хорошенькая Идочка и другие ученики. В посудомойке пальцы ее рук разбухали от горячей воды, и каждая подушечка каждого пальца становилась белою и рыхлою. После того как она отработала в посудомойке первые две недели, ей дали несколько хрустких новеньких цветных бумажек прямоугольной формы – чешские кроны. Вот эти полученные за противную тяжелую работу бумажки и вошли в ее сознание как деньги. Потом во Франции на заводе «Рено» ей давали другие бумажки, французские. Ей всегда было удивительно, что прямоугольную цветную бумажку можно обменять хоть на ботинки, хоть на колбасу… В банке господина Жака она узнала, что первые бумажные деньги появились в Китае в XI веке и продержались там триста лет.