– Матвей, ну куда ты, постой! – раздался из дома женский голос, слишком хорошо ему знакомый. Он вовсе не был злым или зловещим, однако звучал так неестественно и оттого страшно, что Матвею захотелось поскорее спрыгнуть вниз, чего он пока не решался сделать. Он сначала не мог разобраться, чего же необычного в этом голосе, но потом понял, что собеседница его произносит слова чуть-чуть, на одну десятую или восьмую, медленнее обычной человеческой речи, а кроме того очень равномерно и почти без эмоций. И эти маленькие отличия делали, почему-то, спокойные и будничные слова жуткими.
– Неужели ты больше не хочешь меня видеть? А раньше ведь так хотел…
Одновременно с этим, как будто что-то страшно тяжелое, как большая пушка, упало с кровати в верхней комнате, а пол и стены дома вздрогнули под этой тяжестью. Дверь начала медленно открываться. Матвей прижался к хлипкой оградке балкончика, и читал раз за разом "Отче Наш", беспрерывно крестясь, но все еще не решаясь прыгнуть вниз. Дверца, которую Артемонов прикрыл, но не запирал, начала дергаться, и ему было почти досадно, что ее не могут открыть. Изнутри раздавался смех и отдельные, уже не связанные между собой слова. Матвей перекрестил дверь, и та вдруг перестала подергиваться: обнадеженный, он подумал, что морок его остался позади, и никакая злая сила, убоявшись креста, уже не доберется до него. Он оглядел яблоневый сад, простиравшийся на пару десятин. Над ним веял туман, покрашенный восходящим солнцем, порхали и пели пташки. Он приметил соловья, который, готовясь создать себе семейство, присел на одну из веток, которая слегка закачалась под почти невесомым птичьим тельцем. Соловей, не откладывая дела на потом, тут же издал красивую трель, по-прежнему качаясь на ветке в клубах поднимавшегося тумана. В это время старенькая дверца с треском распахнулась. Матвей не хотел смотреть туда: он, с трусливым ужасом, отвернулся в сторону, где тихо качались вдалеке сосновые ветви. Петли дверцы поскрипывали, но, кроме этого звука, не было слышно ничего страшного. Артемонов твердо решил открыть глаза, но не успел этого сделать, поскольку оградка балкончика обрушилась, и он, ломая ветки и ругаясь, на чем свет стоит, полетел вниз. На удивление, он почти не ушибся и даже не поцарапался ветками яблони. От этого падения морок как будто слетел с него. Матвей огляделся по сторонам и, не без усилия, взглянул и наверх, в сторону дверцы. Было почти светло и очень тихо, сад был густо затянут туманом, только негромко чирикали и порхали с ветки на ветку птички. Дверца с легким скрипом качалась на ржавых петлях, а за ней, в проеме, конечно же, никого не было, да и в доме не слышно было ни шороха. Матвей вздохнул с облегчением, однако, не решился идти обратно в дом, но, поскольку в саду было прохладно до того, что изо рта у него шел пар, Артемонов решил прилечь на сеновале в полуразвалившемся сарайчике у забора. Из-за изгороди показалась искаженная ужасом морда лошади – она тихо и испуганно заржала, как бы обиженная на хозяина, приведшего ее в такое страшное место.
– Ладно, ладно, Алимка! Не обессудь, я и сам перепугался. Ничего, день наступит – мы эту нечисть отсюда выкурим, обожди немного.
Он прилег на сухое и теплое прошлогоднее сено и, вероятно, тут же заснул, поскольку очнувшись через какое-то время – через минуту ли, через час ли – он долго не мог понять, где он находится. Артемонову то казалось, что он в маленьком городишке, где провел с семьей последние месяцы ссылки, то, что он в Москве, в своем каменном доме в Кремле, а в самом начале Матвей подумал, что находится в усадьбе своих родителей, где он не бывал после самых ранних детских лет.
– Привет, Матвей! – произнес вдруг спокойный голос. Это был голос его брата Мирона, погибшего почти тридцать лет назад, и погибшего, как думал Артемонов, отчасти, по его вине. Матвей часто вспоминал дождливый, не по-летнему холодный день, когда тела погибших в стычке с казаками воинов складывали, одно за другим, в белых рубахах, в братскую могилу, грубо вырытую в неприятного светло-коричневого цвета смоленской земле. Был среди мертвецов и Мирон, которому Матвей сам вложил в холодные руки образок.
– Думаешь, Матюша, я умер? Да нет же, только ранен был.
Мирон говорил с той убедительностью, с которой разговаривают только покойники в сновидениях. Теплая, неразмышляющая детская радость наполнила Матвея, хотя где-то, в глубине души, он понимал, что такого не может быть, и что брат его давно умер.
– Мирон, да я же сам видел, как тебя хоронили…
– Чего же ты видел? Братская была могила, кого-то туда опускали, а кого? Ты думал, что Архипа ранили, а меня убили, а вышло-то наоборот!
Архипа Хитрова, которого упоминал брат, давнишнего своего сослуживца, Матвей, и правда, не видел после той стычки, и это придавало убедительности словам брата, которым и без того хотелось верить.
– А ты что же, где же ты теперь, Мирон? – застенчиво и нелепо спрашивал Матвей, не зная, какие подобрать слова к такому случаю.
– Где-где… Да в саду у тебя, дурень, где же мне, грешному, еще быть! Ты выходи, Матюша, долго ли через стену-то говорить будем? Хоть обнимемся!
Матвей проснулся окончательно, и ему опять стало холодно и жутко, а за стеной, и правда, как будто кто-то переступал, шелестя травой. Но Артемонов, пересилив себя, все же соскочил с теплого стога, поднялся на ноги и пошел к выходу. На улице дико и неожиданно заржал Алимка, и принялся отчаянно бить копытами об забор. Матвей вздрогнул, и у него мелькнула мысль о том, что не стоило бы никуда выходить, но он, разозлившись сам на себя, перекрестился и толкнул дверь. Сначала ему показалось, что снаружи никого нет, но тут он самым краем глаза заметил в кустах, в нескольких саженях, даже не фигуру, а просто что-то более темное по сравнению с листвой. Он резко обернулся в ту сторону и убедился, что в кустах действительно кто-то есть, но разглядеть его подробнее никак не получалось. Гость не торопился уходить, и Матвею показалось, что он, время от времени, весьма нахально на него поглядывает, хотя глаз прятавшегося в кустах видно не было. Сабля осталась в доме, но Артемонов, чертыхаясь, нашел дрожащими руками на поясе кинжал, выхватил его, и направился к кустам.
– Выходи, давай, ну! Думаешь, Матвей Артемонов тебя испугается? Плюю я на тебя, вот что!
Кусты, на сей раз, не на шутку затряслись, и уже не оставалось сомнений, что там и вправду кто-то был. Темная фигура, как показалось Матвею, с издевкой хихикая, стала удаляться в сторону канавы, которая уже и сейчас, в самом начале весны, непроходимо заросла крапивой и прочими травами. Артемонову показалось, что он видит за листьями те самые то ли рожки, то ли кончики косынки, которые были и у странного создания возле водной мельницы. Матвей сделал несколько шагов в сторону кустов, не слишком, впрочем, торопясь, но там, конечно, уже никого не было. Птички зачирикали тревожнее и стали чаще перелетать с ветки на ветку, словно они сочувствовали Матвею, но, одновременно с этим, были и напуганы его поведением. Немного постояв, Артемонов решил пойти в дом, поскольку утро уже окончательно вступило в свои права, и под этим горячим майским солнышком бояться призраков было уже вовсе нелепо.
Он о чем-то задумался, но тут же вздрогнул, поскольку Алимка вновь бешено заржал и стукнулся крупом об забор. В это время с улицы послышался скрип, треск веток, удары чего-то тяжелого о землю, а также какое-то неясное ворчание. Это уже не напугало, а разозлило Матвея, сильно уставшего с прошлого вечера от странных происшествий. Он, недолго думая, выскочил на улицу, и увидел там одну из телег своего обоза, с трудом продиравшуюся по заросшей кустами дорожке, превратившейся по весне в глубокую и грязную колею. И кони, и сопровождавшие воз слуги до того устали, что двигались в полном молчании, даже не ругаясь. Все они с ног до головы были забрызганы густой глинистой подмосковной грязью, и, наверно, прошли бы и мимо Матвея, не заметив его, если бы тот не схватил молча ближайшего из слуг за плечо.
