Было начало мая, солнечный и теплый, почти жаркий день. Небо было желтоватым от предзакатного солнца, лучи которого пронизывали зеленовато-серые, еще почти голые после зимы кроны деревьев, и сам воздух. Желтой была и прошлогодняя трава, но её, как и деревья, покрывал яркий изумрудный налет свежей зелени. Река, темно-синего холодного цвета, почти не блиставшая на солнце, огибала довольно высокий холм, по которому, разрезая его надвое, змеилась песчаная лента дороги. На холме, любуясь окрестностями, стоял всадник на хорошем коне, одетый с показной роскошью скорее на польский, нежели на московский манер. Это был совсем молодой дворянин лет около двадцати, светловолосый, кудрявый, с коротко стриженными, еще юношескими бородой и усами. Молодое лицо всадника, однако, имело упрямое и высокомерное выражение, прорезавшее его тут и там преждевременными складками. Но сейчас складки разгладились, и он, забыв обо всем, любовался красотой пробуждавшейся природы. Место это было в нескольких верстах от ближайшей деревни, кругом не было ни души, и было так тихо и спокойно, как бывает только теплым северным майским днем.

Вскоре тишину нарушил стук копыт, молодецкий посвист и хрип скачущей на пределе своих сил лошади, а вдали показалось облако пыли, из которого постепенно возник несущийся во весь опор всадник. Дворянин, стоявший на холме, насторожился и положил руку на рукоять украшенного серебряными накладками кавалерийского карабина – не татарин ли? Хотя откуда было взяться татарину в пятидесяти верстах от Москвы, и к тому же к северу, но тогда кто и зачем так несется? Разглядев лихача получше, юноша и вовсе приоткрыл рот от удивления. Это был немолодой человек с длинными седыми волосами и бородой, которые от бешеной скачки развевались в разные стороны, на отличном скакуне и в дорогом, хотя и несколько старомодном наряде рейтарского офицера, с поручами и поножами, в ярко-красном плаще. Когда всадник приблизился настолько, что можно стало различить его черты, лицо молодого дворянина расплылось в радостной улыбке.

– Матвей Сергеевич!.. – сначала вопросительно и про себя прошептал он, а затем закричал во весь голос:

– Матвей Сергеевич!!

– Будет надрываться-то! – прокричал издалека всадник, – И откуда это ты, малый, меня знаешь? Больно молод, чтобы… Ух, да никак… Ванька?! Ванька!! – закончил он с той же радостью, с которой встретил его молодой дворянин. Когда Матвей Сергеевич подскакал к нему, они обнялись и долго не разрывали объятий.

– Ты, Иван Кириллович, давно ли из ссылки? И уже бывшему канцлеру на встречу, а? Или это такова мне честь, что ссыльного на встречу выслали? – всадник в красном плаще рассмеялся и хлопнул Ивана по плечу.

– Забудь это, Матвей Сергеевич! Был ссыльный, а теперь боярин и оружейничий. Ты вот, скажи честно, в двадцать три года о таком и не мечтал – даром, что великий оберегатель!

Матвей Сергеевич рассмеялся. Оба до глубины души радовались встрече, но от этого чувствовали неловкость, которую и старались приглушить грубоватыми шутками.

– Ух, Ванька, вот теперь совсем тебя узнаю! Как был язык без костей, так и остался – длиннее только стал.

– Не ты ли жаловался, что из московита умного слова клещами не вытянешь? Вот я и стараюсь.

– Умного, Ваня, ум-но-го!

– Дай же срок, с первого раза ведь не всегда получится! А как же ты, Матвей Сергеевич, один совсем? Хотя за тобой всегда не угнаться было…

– Мои следом едут. Не могу же я, в самом деле, как бабы да телеги обозные плестись. Да и… А ты сам-то, почему без свиты? Ближнего боярина, хотя и бывшего, негоже одному встречать.

– Не за тобой одним угнаться трудно! Выслали со мной пару стольничков, да кони у них моему нечета – отстали, – Иван Нарышкин пожал плечами, стесняясь сказать, что ему не терпелось поскорее увидеть своего воспитателя и кумира детства: великого государственных и посольских дел оберегателя, героя Польской воины и победителя Разина, Матвея Артемонова. От этого он и гнал что есть сил коня, который, и правда, был куда породистее, чем у сопровождавших Ивана "стольничков".

– Как дела тут у вас, Вань? – посерьезнел Матвей Сергеевич. Ивану показалось это похожим на экзамен: он знал, что Артемонов по меньшей мере раз в месяц обменивается письмами со всеми главными на Москве людьми, не исключая и ивановых ближайших родственников.

– Были неплохо, Матвей Сергеевич: после ссылки-то оно в Белокаменной плохо быть не может. А уж теперь, когда ты приехал – и вовсе отлично стало! – белозубо улыбнулся Иван, – Но если про казну или про думские всякие дела – это тебе завтра Софья куда как лучше меня расскажет. А в остальном…

– Кто расскажет?

– Ах да. Много нового теперь на Москве. Ты, Матвей Сергеевич, ее и не узнаешь – ни Москву, ни Софью. Царевна наша, Софья Алексеевна, ходила-ходила за государем Федором Алексеевичем, Царствие ему Небесное, да до того доходилась, что теперь и в Думе боярской заседает, и чуть ли не все дела во дворце ведет. Многие злятся, а я вот не против: очень уж умна, хоть и девица.

– Ну, и правда: Москва-матушка всегда чем-то, да удивит!

– Конечно, чтобы девка совсем уж не дурила – такого чуда не бывает. Может, только за морем где…

– Ну, и что же?

– Да вот Петра, царевича, взяла и увела с похорон царских, потом еще и плач подняла – отравили, мол, царя-батюшку. То есть не напрямую, конечно, а понимай так. Но все это не моего ума дело, Матвей Сергеевич, – улыбнулся снова Иван. – А вот что касается порядка в столице и военных дел, тут мы все вот как держим, даже не сомневайся! – молодой Нарышкин приподнял крепко сжатый кулак. Жест его был настолько силен, что Иван покачнулся в седле и вынужден был хвататься другой, не сжимавшей воинственно кулак рукой, за гриву, – Ну, конечно, не то, чтобы все гладко… – смущенно прибавил Нарышкин, восстановив равновесие.

– И что же не гладко? – Артемонов, с насмешливой улыбкой слушавший похвальбу своего воспитанника, и видевший сейчас на месте красивого юноши все того же задиристого и смешливого десятилетнего мальчика, теперь с нетерпеливым любопытством пришпорил коня и дернул узду.

– Да как сказать, и не знаю. Как будто нечисто на Москве, что ли. Знаю, знаю, звучит смешно.

– Да нет, Вань, смеяться пока не стану. Про нечистого только забудь – быстро о себе напомнит. Рассказывай, не тяни.

– Да то-то и оно, Матвей Сергеевич, что ничего такого и не расскажешь, все по мелочи. На душе жутко бывает, а начнешь другому пересказывать – сам себе бабой суеверной кажешься… Ну, хоть со стрельцами: всегда ведь смирные были, царские любимцы, а тут как будто сам черт в них вселился. Говоришь с кем-то из них, а он первые слова вроде слушает, а потом туман в глазах, а за этим туманом огонь вспыхивает… Глупости, конечно, Матвей Сергеевич…

– Глупости! – задумчиво признал Артемонов, но, казалось, только для того, чтобы ободрить юношу.

– Да еще странного много люди видят и рассказывают: кого кикимора на реке зазывала, у кого домовой шалит. И те, главное, люди, от кого таких рассказов ну никак не ждешь – кто сам раньше над таким смеялся. Да и я, грешный, слыхал не раз, как ночью по улице стая несется, кричит, визжит… А голоса и не человеческие, и не собачьи: не пойми, чьи. Одним словом, бесовские! И собаки, это заслышав, не лают, а скулят и в конуру прячутся. А на улицу выйдешь – нет никого, тихо. Или приснилось, думаешь? А, к слову, и сны-то всякие снятся – диву даешься: и откуда такое в голове взялось… Ну, будет. Поехали, Матвей Сергеевич, сестра тебя заждалась, да и все остальные! Много тебе расскажем, да я по дороге и начну.

Матвей Сергеевич замешкался.

– Ну… Ты, Ваня, поезжай, а я немного сверну и с другой стороны в Белокаменную заеду. Ты посмотри на меня: ну куда в таком виде в Кремль! Обоза с вещами дождусь, и завтра уж по-боярски приеду, чтобы вспомнили все Матвея Артемонова.