Двигаясь как во сне, Анечка поднимается на крыльцо. Дверь заперта. Она достает ключ из известного всем тайника под перилами, отпирает дверь и входит. Лицо ее ничего не выражает, пустое, спокойное лицо.

Степа не спит. Стоя у буфета в гостиной с револьвером в руке, он наливает себе рюмку красной водки, выпивает и смотрит на свое отражение в стекле буфетной дверцы.

— К-к-крайне глупо выглядит человек в револьвером, если он з-з-з-заикается, — обращается Степа к своему отражению и продолжает медленно, стараясь не заикаться: — Левко, вы п-подлец. Я предлагаю вам стреляться... Или сказать: я в-в-вас вызываю?.. Б-б-бесконечно глупо...

И тут он замечает в стекле отражение стоящей в дверях Анечки и поворачивается к ней:

— Анька? Ты почему не спишь? И одета? Что случилось?

Прячет револьвер за спину.

Аня молчит, глядит на него пустыми глазами. Степа, держа револьвер за спиной, подходит к ней и прижимает к себе.

— Ты испугалась, п-п-потому что я говорю сам с собой? Это я сочиняю. Ты же знаешь, когда я сочиняю стихи, я ч-часто б-б-бормочу что-то вслух. Ты почему не спишь? Анюта!

Молчит.

— Ты мое солнышко. — Целует ее в макушку. — Тебе плохой сон приснился? Хочешь рассказать?

Молчит.

— Ничего не бойся. Все будет хорошо. Война скоро кончится. Ты — наша самая любимая доченька, умница и г-г-гений. Хочешь мне что-то рассказать, что случилось?

Молчит.

— Идем спать, солнышко, идем спать. Н-н-не-чего нам с тобой по ночам шляться, а то обоим от мамы в-в-влетит.

И ведет Аню вверх по лестнице, пряча за спину кобуру.

Уложил в кроватку.

— Закрой глаза. Спи. Она закрывает глаза.

Анечка так ничего ему и не сказала. О том, что она видела той ночью, мы узнали от нее гораздо позже, перед ее смертью. А тогда она ничего никому не рассказала. Моя сестра не сошла с ума, как Зиночка, но после этой ночи она стала другой.

Шок был слишком велик. На следующий день она отказалась рисовать. Она не рисовала больше никогда и великой художницей не стала. Зато вышла замуж за знаменитого писателя Эрика Иванова. Но об этом позже.

Серое утро. Слышится стук в дверь.

Варя и Полонский просыпаются одновременно.

Спящий рядом с Варей Макс тоже просыпается, спрыгивает с кровати и выбегает из комнаты.

Степа спит, уткнувшись в Дашину спину. Внизу хлопает дверь, звучат голоса, но Степа ничего не слышит. Просыпается он, только когда Макс начинает трясти его за плечо.

— Папа! Папа! А пули у тебя есть? — спрашивает Макс.

В руках у Макса уже найденная им кобура с револьвером.

— Ты что делаешь?! — пугается Степа.

— Где пули?

Степа отнимает у него кобуру. Макс вопит:

— Ты же обещал! Ты обещал!

Даша тоже проснулась и прислушивается к голосам внизу. Потом дверь приоткрывается, и появляется Полонский.

— Даша, извини, но там пришел Левко. Он говорит, что немцы сегодня войдут в Москву. Это его, точные, сведения. Идите вниз.

Закрывает дверь. Степа и Даша начинают поспешно одеваться.

Внизу больше не стучат. В доме тишина. Даже Макс понимает, что происходит нечто серьезное, и умолкает.

— Ну и что ты собираешься делать? — спрашивает Степа у Даши.

— То же, что и ты.

— В каком смысле?

— Ничего не делать.

Полонский крутит винтик на черной тарелке репродуктора. Репродуктор молчит. Варя ставит на керосинку чайник.

Левко свеж, выбрит, подтянут. Сапоги блестят. Степа, помятый и задумчивый, трогает висящую на боку кобуру.

— Я сейчас еду в город и уже сюда не вернусь, — говорит Даше Левко, — ив последний раз по-соседски предлагаю вам помощь.

— К-к-какую, Василий Семенович, вы имеете в виду п-п-п-помошь? — спрашивает Степа.

— Грузовик и солдат, чтоб помочь погрузиться, — отвечает Левко, глядя не на Степу, а на Дашу. — Вы еще можете успеть.

— Спасибо, Вася, но мы никуда не едем, — говорит Полонский. — Мы остаемся здесь.

— Понятно, — усмехается Левко. — Решили, значит, дожидаться своих?

— Что ты, Вася, имеешь в виду? Кого «своих»? — не понимает Варя.

— Немцев, — поясняет Василий. — А что? Они бывших не трогают. Тем более вы все, кроме Анюты, не евреи.

Варя с размаха бьет его по лицу. Рука скульптора Черновой крепка, и под носом Левко сразу появляется струйка крови.

Левко молча опускает руку в карман галифе.

В эту секунду папа был уверен, что Левко сейчас вытащит пистолет, и стрелять ему, папе, все-таки придется, но Левко вынимает из кармана не пистолет, а отутюженный носовой платок, прижимает к разбитому носу и уходит.

В окно видно, как он, ссутулившись, идет к калитке, к ожидающей его за ней машине.

— Этого не надо было делать, — говорит Полонский. — Теперь, когда он вернется, дом точно отнимут.

— Да, лучше б я его п-п-пристрелил, — бормочет Степа.

— Но ты же его не пристрелил, — говорит Даша.

Дуэль так и не состоялась, и взаимная ненависть продолжалась еще многие десятилетия. Но дом не забрали, и всерьез отомстить нам Левко не мог, потому что созданный в ту ночь плакат Полонского так понравился Сталину, что через пару дней этим плакатом была заклеена вся Москва.

Мне кажется, что и это я помню, но это, конечно, сто раз виденная мною кинохроника. Вы знаете эти кадры. Снег. Ветер. Улица перегорожена сваренным из рельсов противотанковым «ежом». Инвалид с ведерком клея и мешком с плакатами приклеивает на заборе плакат, эскиз которого нарисовал Полонский во время бомбежки в Шишкином Лесу.

На плакате изображен плачущий Макс на развалинах деревни. И текст: «ПАПА, ОТОМСТИ!»

А сейчас, в девяносто восьмом году, оригинал плаката Полонского, за стеклом и в раме, стоит на мольберте на сцене аукциона.

— Лот номер двести тринадцать, — объявляет Сорокин. — Эскиз знаменитого плаката Михаила Полонского «Папа, отомсти!». Уголь и гуашь на бумаге. Сохранность идеальная. Военные историки утверждают, что значение этого плаката для победы над Германией сравнимо с появлением гвардейского миномета «катюша» и танка «Т-34». Стартовая цена десять тысяч долларов.

Сидящий в первом ряду банкир Павла Левко поднимает руку. Сорокин показывает на него молотком:

— Десять тысяч долларов раз. Десять — два. Одиннадцать тысяч.