– Или кого-то бить начнут… – процедил он сквозь зубы. Внутри у Оли все сжалось: глаза у Вовы были холодные, стеклянные. Это уже был не ее муж.

Олю начало мутить. Атмосфера за столом сгущалась. Мужчины угрюмо смотрели друг на друга:

– А ты молодец, обрюхатил-таки Олю… – оскалился Олег. – Что теперь долго и счастливо?

– Завидуй молча, еще что-нибудь скажешь такое про Олю, я тебе врежу! Если что предупредил.

Нина с раскрытыми глазами тупо смотрела на мужчин, ее напускное гостеприимство куда-то делось и сама она будто сдулась и была похожа на испуганную кошку, забившуюся в угол и наблюдавшую за происходящим. У Оли слова застряли в горле. Мутило. Она выдавила только из себя: «Я сейчас!» Схватив пальто, выбежала на улицу.

Ее выворачивало наизнанку, пока за дверью два мужчины сцепились друг с другом под визг Ниночки:

– Оля! Оля! Он его убьет! – выбежала в одном платье Нина. Оля подняла мутные глаза на хозяйку. – Ой! – только и пискнула Нина. Где-то на улице закричали «С Новым годом!» и запустили мелкую петарду, которая как сигнал «сос» красным огнем взлетела вверх и погасла.

Олю отпустило. Она порядком замерзла, но дрожала она не от холода. От страха. Нина была рядом. Когда они зашли в дом, по телевизору били куранты. Тяжелая вазочка с селедкой под шубой валялась у входа. Расколотая надвое. На полу лежал Олег, Вова в окровавленной рубахе сидел сверху и хлестал его по щекам, стараясь привести собутыльника в сознание. Голова Олега от ударов безвольно подергивалась. Глаза были открыты. Открыты вечности.

Оля отшатнулась к стене и зажмурилась. «Это дурной сон, это дурной сон», – повторяла она про себя. Рядом подвывала Нина.

***

– Оль, ну поешь хоть что-нибудь? Не себя так ребенка заморишь, Оль! – тормошила мать за плечо.

Оле не хотелось ничего. Она до сих пор не могла прийти в себя после произошедшего. Милиция, показания, Вова в рубашке, залитой кровью, селедка под шубой, ее коронная, размазанная по полу. Олег, прикрытый скатертью их праздничного стола. Эти образы преследовали Олю во сне и наяву. Спроси ее, какое сегодня число, она бы не ответила, с потерей Вовы все ориентиры были сбиты. Не было больше с ней большого и сильного, который решит все вопросы, во чтобы то ни стало. Она бы все отдала, чтобы прижаться к нему, но его не было.

Была пружинная кровать в одной из комнат маминого дома, пыльный красный ковер с узорами на стене и мама, которая расталкивала утром, днем и вечером, чтобы Оля поела.

Сейчас было утро? Или уже день?

– Оль, еда на тумбочке, – вздохнула мама и ушла.– В соседней комнате забубнил телевизор.

Оля с трудом перевернулась на другой бок, внезапно не узнавая своего тела. Ткань в мелкий цветочек маминой ночнушки натянулась, несмотря на все потрясения, ребенок, их с Вовой ребенок, продолжал расти.

На тумбочке стыла каша, манная, нелюбимая с детства, уже покрывшаяся тонкой пленкой. Мама уговаривала в детстве: «Ложечку за папу, за маму…» В принципе ничего не поменялось, только ложечку нужно съесть за еще не рожденную дочь. С вареньем дело пошло бы быстрее, Оля вспомнила банку клубничного варенья, которое достал Вова. Казалось с того дня прошла целая вечность. К горлу подступил ком.

К токсикозу Оля привыкла, перестала бороться с ним, перестала сопротивляться, доверяя организму. С эмоциями было сложнее. Внутри будто все заморозилось, а теперь начало оттаивать, как будто анестезия начала отходить и от этой душевной боли было не спрятаться не скрыться. Слезы полились сами собой, Оля плакала в подушку, свернувшись в позу эмбриона. Хотелось плакать громко в голос, ее будущее «ампутировали» прямо в новогоднюю ночь, в год чертового дракона, но она лишь беззвучно давилась рыданиями до ломоты в костях.

Через три часа мама нашла ее в таком же положении. «Наконец-то, очухалась! – пробормотала она и звякнула тарелкой с борщом по тумбочке. Уже в проходе тихо, будто себе под нос, прошептала: «А я говорила, что Вовка непутевый, говорила!»

Услышав это, Оле захотелось швырнуть тарелку прямо вслед матери. Она глубоко вздохнула. Удивительно, но в голове как неоновая вывеска в конце улицы вспыхнул план. И перво-наперво нужно было немедленно бежать из-под «заботливого» матушкиного крыла. Все остальное потом. Она будет сильной ради девочки внутри.

***

Оля вошла в застуженный дом. Дверь тонко скрипнула, будто пожаловавшись на долгое отсутствие хозяев. Оля поежилась, и в первую очередь разожгла печку. Огонь завораживал. Немного посидев у огня, она подошла к книжному стеллажу и нашла тот самый томик Пушкина, с заначкой, на черный день.

Пересчитав купюры, Оля прикинула, что вместе с декретными должна протянуть. В погребе была картошка, закатанные соленья, с голоду не умрет. Она, конечно, мечтала о новой дубленке, старая чуть потерлась и была не такой теплой, впереди должны были долбануть крещенские морозы, но обстоятельства круто поменялись. Эх, Вова, Вова!

Растопив печь, Оля безвольно села на кровать. На глаза попалась их свадебная фотография. Она взяла ее в руки и долго всматривалась в их счастливые лица. Присев на табуретку у огня, она будто в забытьи подпалила край. Фотография начала морщиться, огню не нужно было время на раздумья. Оля пришла в себя и резко задула пламя. Вика внутри недовольно боднулась. «Огненный год, год дракона», – опять всплыла фраза в голове. Оля посмотрела на фото, огонь съел подол платья и Вову до пояса. Вот, дура! Что она делает?

Оля кое-как поставила карточку на место, собрала волосы в хвост, залезла в теплые чуни и жилетку. Ей нужно увидеться с Вовой и как жене, со свиданием не должно было быть проблем. Там все и решат, что делать и как быть. Вика внутри икнула: «Страшно, дочь? И мне тоже».

***

Холод набросился на Олю сразу за порогом. В узорных от мороза окнах градусник было не разобрать, да и собственно, что он менял? Решила ехать, значит надо ехать. В мороз, в метель – без разницы.

Оля быстрым шагом пошла до остановки, чувствуя телом каждую потертость, где тихо обживался сковывающий тело холод. «Хоть бы автобус пришел быстро», – взмолилась про себя Оля. Ей не хотелось ни мерзнуть, ни встречаться со знакомыми. Просто ехать. Народ на остановке толпился какой-то темной массой, в толпе выделялась пышная меховая шапка сменщицы Вали. «Хоть бы не увидела!» Но быстрый взгляд женщины быстро опознал коллегу:

– Оля! Сколько лет сколько зим, – приторно растянула помадный рот Валя. – Не видно – не слышно. Нам конечно нашептали из отдела кадров, но могла бы сама сказать. Когда срок? – осекшись, понимая двусмысленность фразы, Валя попыталась быстро вырулить. – Ребеночка, когда ждешь? – Оле хотелось провалиться. Конечно, все и про Вову знают…

– В марте-апреле… – ответила Оля, тайком поглядывая на дорогу. «Где ж этот автобус!»

– Ну, а… – Валя пыталась подобрать слова, природное любопытство победило ее деликатность и вежливость. – Как муж? – и вздернула брови, выпучив свои глаза.

Оля тянула время. Ей бы самой хотелось разобраться, как муж… Но с главной сплетницей еще и коллегой обсуждать этого она не хотела и вместо ответа, начала считать про себя: «Один, два, три, четыре…»

Валя все стояла в сторожевой стойке, надеясь узнать подробности Олиной драмы. Ей бы работать журналистом папарацци в федеральной прессе, но рожденная в глубинке без особых амбиций, Валя мастерски выведывала информацию от земляков. «Язык как помело», – только сплевывал Вова.

– Не хочешь, не говори…– обиженно ответила Валя, понимая, что Оля не планирует делиться с ней своей личной жизнью. – Я к тебе всегда с душой…

От ее причитаний Олю спас автобус:

– Прости мне пора! – оборвала Оля и чуть ли не первая впрыгнула в автобус.

– А куда? – только и смогла бросить вслед Валя, но с шумом закрывшиеся двери маршрутки, обрезали это натянутое общение.

Оля специально выбрала укромное место в конце салона и забилась в угол. Общаться ей ни с кем не хотелось, она прикрыла глаза и силой воли заставила себя отогнать вертящиеся в голове вопросы: «А как они поговорят с Вовой? Что он скажет? Что она ответит?» Тряска сделала свое дело, и Оля задремала.