– Что?

– Да так – пошутил неудачно. Продолжай.

– Ну… И буду потом ходить такой…

– Крутой?

– Ага, с ручкой и книгой. И все будут знать, что я писатель.

– Это тебе раньше надо было родиться. Лет этак на сто.

– На сто? – Олежа замирает. Число «сто» для него уже не чужое.

– Ага. Теперь писателей никто не знает. А сто лет назад их уважали, на руках носили.

– Это тяжело – когда на руках?

– Кому как. Тем, кого носят, обычно не тяжело. Лишь бы не уронили.

– А бывает, что роняют?

– Еще как! И роняют, и пинают, и денег не платят. Раньше вот Горький на свои гонорары целую партию кормил.

– Партия – это семья?

– Ну… Практически да, только ртов побольше. И все равно гонораров хватало. А тот же Куприн после публикации трех рассказов сумел оплатить все долги.

– У нас тоже долги есть?

– Наверное, будут. После сегодняшней покупки…

В прихожей пчелой гудит домофон. Я спешу к трубке, Олежа семенит следом.

– Картон привезли! – почему-то шепотом говорит он. – Для домика!

Я выслушиваю сообщение и открываю дверь. Олежа прав: привезли долгожданный картон.

***

Холодильник выгружен, пенопласт выброшен. Подобно двум воинам-исполинам мы стоим перед пустой картонной коробкой.

– Ну что, начинаем строить?

Я качаю головой.

– Начинаем чертить. Черными чернилами чертеж и все такое…

– Почему чернилами?

– Потому что без чертежа ни одно важное дело в жизни не делается.

– Да-а?

– Парварда… Держи, – я протягиваю сыну листок. – Здесь чертишь ты, здесь – я. Потом сравним, проанализируем и вперед.

Времени на черчение у нас уходит немного – минуты две или три, но и за этот крошечный интервал Олежа успевает устать.

– Пап, ну скоро ты там? Я уже закрасить успел.

– Сейчас, еще секунду…

Наконец, чертежи готовы. У меня это одноэтажный, смахивающий на кирпич барак – с флагом и электрической проводкой, у Олежи – многоярусный дворец с фонтаном и башнями, с садом из персиковых деревьев, с двумя пушками и крокодилом Геной у крыльца. Мой чертеж не подписан, а у Олежи под дворцом замысловатая строчка из пузатых букв: «КАНСРУКЦЯ».

Мы говорим «цэ», Олежа – «ци», и буковка «а» вместо «о» тоже вполне объяснима, так что правописанием сына я в целом доволен. А вот он, глядя на мою схему, проявляет недоумение.

– Что-то не похоже на мое.

– Это нормально. Плюрализм мнений, тендер. Зато теперь мы точно знаем, чего хотим.

– А чего мы хотим?

– Строить конструкцию.

– Я так и написал! Вот тут.

– Я видел.

– Теперь можно строить?

– Ага.

– Точно по чертежам?

– Конечно!

Чертежи мы крепим скотчем на стене и, засучив рукава, принимаемся за коробку. Картон хрустит и сминается, я кромсаю его перочинным ножом, как заправский хирург пациента. Вырезаю пол и выкраиваю стену. Нитками пришиваю боковины. Олежа фиксирует мою работу полосками приклеиваемой бумаги. Выходит что-то грузное и больное – покрытое швами и белыми, напоминающими пластырь наклейками. Но прочность сооружение мало-помалу приобретает. С появлением одной стенки конструкция еще неустойчиво покачивается, но вторая стена и внутренняя угловая полка придает дому недостающую стойкость. Олежа тут же забирается на крышу и танцует некое подобие ламбады. Я с ужасом смотрю на прогибающийся картон, но конструкция выдерживает.

– У меня свой дом! Свой крутой до-до-домище! – поет Олежа. У него интонации завзятого рэппера, но тут уж я бессилен. Регресс, как и прогресс, неотвратим, а что есть первое и что второе, не объяснит ни один философ. Как хрестоматийную курицу с яйцом.

– Еще сделаем люк и встроим перископ, – предлагаю я. – Но сначала с освещением надо закончить.

– Круто! – поет-вопит Олежа и руками то ли боксирует, то ли вторит своим воплям. Между тем, снова зуммерит домофон.

– Еще один холодильник? – удивляется Олежа.

– Мама, – объясняю я. – Сейчас увидит и хлопнется в обморок.

– Подушку! – вопит Олежа. – Быстрее!..

***

– Та-а-ак…

Словцо – многозвучное, многозначное. Как паровозный гудок.

– Но он ведь все равно хорошенький! – Олежа дипломатично гладит холодильник. Все равно как пингвин белого медведя. Или наоборот?

– Угу, – поддакиваю я. – Хорошенький.

– Его зовут Аристон Иваныч. Так папа сказал.

Я снова киваю, а супруга Катя шумно вздыхает. Она стоит в дверях кухоньки и смотрит на нашу покупку. Снизу вверх и сверху вниз. Иначе и невозможно, поскольку агрегат напоминает блок, утащенный из снежного городка. Ощущение, что полкухни куда-то исчезло.

– Класс энергопотребления «А», абсолютно бесшумный, – бормочу я, и в эту секунду что-то предательски начинает урчать в животе у «Аристона Иваныча». Это тем более странно, что переваривать ему особенно нечего. Из всех прежних запасов мы переложили в него только пакет с пельменями и последнюю банку морской капусты. Для такого гиганта – форменный пустяк. Все равно как котлетка для тигра.

– Ты же давно хотела новый холодильник! – Олежа умело гнет свою линию и жмет на нужные клавиши. Ласковая ручонка продолжает оглаживать бок холодильника. – Смотри, какой он беленький, чистенький! Продавцы сказали: сто лет будет работать.

– Они много чего говорят!

– Да, но класс энергопотребления… – опрометчиво начинаю я, однако Олежа снова меня перебивает:

– Мам! На него уже и муха садилась. Противная! Я как закричал: «Эй, муха! Как ты не смеешь трогать папины чужие вещи!» И папа ее газетой – дыщ! И я – дыщ! А потом мы тряпкой все отмыли. Смотри, даже пятна не осталось.

Про пятно и муху это очень к месту. Похоже, Олежа дипломат не лучше меня. Катя грозно шагает к холодильнику, осматривает агрегат справа и слева, привстает на цыпочки.

– Почему он такой высокий?

Голос у нее полувозмущенный и полувосторженный. Я подмигиваю Олеже. Кажется, лед тронулся.

– Наверное, хорошо кормили на заводе, – пробую шутить я. – Вот и вырос.

– И я таким вырасту! – объявляет Олежа.

– Если будешь есть кашу и суп, – говорит Катя.

– А еще чистить зубы и делать зарядку, – облегченно добавляю я. Первая колдобина – позади, мы снова в одной упряжке.

– Папа говорит, в такой холодильник можно двадцать таких, как я насовать! – хвастается Олежа.

Конечно, приятно, когда тебя цитируют, но Катя слишком ошарашена и Олежу не слышит.

– Ну, а старый куда денем?

– Продадим, сдадим в металлолом, подарим, – перечисляю я варианты. – Это не проблема.

– Не проблема! – вторит Олежа. – Если что, унесем в детский садик. Нам как раз детали для космического корабля нужны…

– В общем, ты это… Осваивайся. А мы пойдем, – говорю я.

– Осваивайся! – Олежа хватает меня за руку, и мы спешим в гостиную.

– И не упала даже, – радуется по дороге Олежа.

– Что?

– В обморок, – напоминает сын. – Я подушку принес, а она не упала. Ты обещал: упадет.

– Ну… Она твоего дома еще не видела, – я со вздохом усаживаюсь возле громады картонного короба. Если холодильник занял полкухни, то коробка оккупирует добрых полкомнаты. Так что опасения не столь уж беспочвенны. Можно увидеть Париж и умереть, а можно хлопнуться в обморок от вида обыкновенной коробки. Тем более что это уже не коробка, а почти дом. С дверью, с окном и Олежкиным рисунком на боку. Хитрый сын знал, что рисовать. Акварельное граффити изображает нашу дружную семью – маму, естественно, в центре – в цветочках, в кудельках волос и пышном платье, нас, скромных тружеников, по краям. Все трое счастливы и довольны. Причину довольства угадать несложно: у нас наконец-то появился дом. Из самого настоящего картона. С окном, дверью и включающейся внутри лампочкой.

Пока мама привыкает к переменам на кухне, мы успеваем вырезать второе окно и втиснуть под домик старенький гостевой матрас. Вооружившись фломастерами, Олежа рисует на доме кота с крокодилом, длинную машину о восьми колесах, огромными буквами выводит над входной дверью слово «ПАЛИЦЕЯ». «Я» развернуто вправо, но смысл понятен, и сынуля довольно чешет тем же фломастером у себе в макушке.