Олежа серьезно кивает.

– Воспитательница сказала, что настоящий мужчина должен еще дерево посадить…

– А разве мы не посадили? Вон, на подоконнике… Алоэ называется.

– Это мама сажала.

– Ну да. А мы помогали. Значит, как бы вместе.

– Да… А еще родить нужно. Сына.

– Ты разве не сын?

– Твой?

– Ну да. Ты – мой, а я – твой. Так что дело, считай, сделано.

– А дом?

– Что, дом?

– Пап! Нам ведь нужно еще дом построить! – тревожится Олежа. – Воспитательница сказала…

– Она правильно сказала. И ты все верно понял. – Я веду сына в туалет мыть руки. – Но для дома нужны стройматериалы, понимаешь? У нас их нет.

– Давай сделаем!

– Стройматериалы не делают, их добывают. – Я мылю собственные руки и выдуваю пузырь размером с автомобильный руль.

– Здоровенный! – кричит сын и тоже строит ладошки оконцем, натужно дует. Его пузыри мелконькие, и он нервно суетится. Локтем роняет мыльницу, лезет за ней под ванну. Я вздрагиваю от очередного вопля:

– Паук, па-апа! Паук!

Точно экскаваторное плечо, я перегибаюсь в пояснице, бдительно заглядываю под ванну. Среди куцей паутины, действительно, притаился нахохлившийся серый комочек. Лапки паук поджал под себя, смотрит испуганно, не шевелится. То ли заболел, то ли маскируется под больного.

– Какой же это паук! Всего лишь паучок.

– Он хороший?

– Вот такой! – я показываю большой палец. – Ловит мух и комаров, чтобы нас по ночам не кусали.

– А что он с ними делает?

– Как что? Проводит воспитательную работу и отпускает на улицу.

– Через окно?

– Через черный ход.

– Черный?

– Ага. То есть, тайный. Вот он их и выводит через него.

– Хорошенький! – умиляется Олежа. – Умненький! Можно его погладить?

– Лучше не надо… – я вспоминаю, как недавно сын гладил ладонью мороженое. И тоже было море восторгов: «хорошенькое, холодненькое»… Кое-как мы доводим процедуру мытья до победного финала и бредем на кухню.

– Пап! Может, все-таки построим дом?

– Из чего? Из кубиков?

– Ну… Можно из газет, из фээсбэ…

– Чего, чего? – смеюсь я. – Может, из дээспэ?

– Ну да! Я и говорю: дээсбэ, пээсмэ. Кехетэ, пээртэ… – Олежа увлекается, забыв о главной теме.

– Ешь, рифмоплет! – я лихо вспарываю консервы с морской капустой, вываливаю в кастрюлю с картошкой, придвигаю сыну.

– Невкусно! – Олежа морщится.

– Зато полезно.

– Почему?

– Так жизнь устроена: невкусное – полезно, вкусное – вредно.

– Даже конфеты?

– И конфеты, и кириешки, и дорогие машины с большими квартирами.

– А у нас квартира какая? Маленькая?

– Почему маленькая, – большая. Вон сколько комнат: ванная, кухня, балкон, гостиная с прихожей.

– Много!

– Еще бы. Но лучше было бы побольше.

– Комнат сто!

– Сто не сто, а десяток нам иметь бы не помешало.

– Так давай построим дом! Огромный! С садом… Нет, с двумя садами!

– Ага, и шестью огородами.

– Я правду, пап! – глаза сынишки разгораются. – Я даже придумал, как его сделать. Из картона, пап! Картон – это же стойма… Это стой-ма-ти-ти-ял? – слово дается Олеже с трудом.

– Строй, – разъясняю я по слогам, – ма-те-риал.

– Стой-ма-триял, – повторяет он. Я не возражаю. Сложные слова придуманы извергами. Специально для детей. Как и грамматические правила. Лично я давно бы все упростил: писал бы «солнце» без «л», «шиворот» – через «ы», а «завтра» через «ф». Мир бы от этого не перевернулся, а жить стало бы несравнимо легче. Помню, как месяц назад я пробовал объяснить Олеже грамматику, и в итоге сын стал окать. Почти как Максим Горький. Пришлось объяснять, что пишем мы не так, как говорим. Что пьем за «фстречу», а пишем «встреча», и что «окно» в единственном числе произносится как «акно», хотя и происходит от очей. Он не понял. Я и сам, честно говоря, запутался. Думаем одно, говорим второе, пишем третье. Еще и делаем что-то там четвертое, – не жизнь, а сплошной гололед. И тема абсолютно не детская.

– Может, все-таки сделаем дом? – ноет сын. – Из картона.

– А где его взять?

– Купим. Пойдем в магазин и купим.

– Картон без ничего не продают.

– А с чем его продают?

– Ну… Обычно с какой-нибудь чепухой – вроде телевизоров, пылесосов или холодильников. Только нам ведь чепуха не нужна, верно?

– Мама говорила: наш холодильник уже не морозит.

– Зачем ему морозить, он охлаждает.

– Мама говорит: старый.

– Какой же он старый! Ему чуть больше тридцати! Для человека – самый расцвет сил.

– А для холодильников?

– Наверное, тоже.

Олежа задумчиво ковыряет вилкой в кастрюле. Моя логика вызывает у него сомнения.

– Но ведь дом тоже нужен, – тоскливо бормочет он. – А без картона нам никак.

Я тоже размышляю. Одна авиаторская пенсия и скромные заработки жены на троих – дело скучное. Только-только на хлебушек и квартиру. Увы, наша мама – учительница, а учителя, по мнению государства, питаются исключительно детской любовью. Но холодильник, в самом деле, нужен – старый по пять раз в год размораживаем…

– А мама наша в обморок не хлопнется? – осторожничаю я. – От такой покупки?

– Я полагаю, она обрадуется.

Он «полагает»! Я даже головой качаю.

– А если нет? Если неправильно ты полагаешь?

– Ну… Мы тогда чего-нибудь ей подстелем, подушку принесем, одеяло… – Олежа вилкой пытается почесать глаз, но я вовремя перехватываю его ручонку. Насаживаю на зубцы картофелину, подталкиваю к губам.

– Ешь!

Продолжая размышлять, поочередно тру нос, правый висок, ухо. Процедура помогает не слишком.

– Ехо хубу мохэм пинехти, – с полным ртом бубнит сын, – матрах гохтевой, пуфик с кресла…

– Ладно! – Я, наконец, решаюсь. – Только действовать надо быстро. Пока мамы нет, сходим и купим.

– Ура!..

– Но с условием!

Олежа с готовностью кивает. Я растопыриваю пальцы и методично перечисляю: он должен съесть морскую капусту и невкусную поливитаминину, убрать с пола игрушки, смыть со щеки вчерашний росчерк от фломастера, надеть парадные брючки и поцеловать отца в щеку. Олежа согласен на все – даже на противный поцелуй.

В течение какого-то времени мы разбегаемся: я черкаюсь на бумаге, размышляя над грядущей прорехой в семейном бюджете, Олежа старательно выполняет условия договоренности. Через полчаса я окончательно понимаю, что финансовых трудностей в любом случае не избежать, а сын подбирает с пола последнюю игрушку. Правая щека его горит неестественным румянцем, чернила с фломастером добросовестно смыты.

– Пошли?

Я прячу листок с расчетами, выгребаю из тайничка последние деньги, помогаю сыну собраться.

Мы отправляемся в магазин.

За картоном.

***

«Двойка» вдвое моложе нашего холодильника, а потому мчит весело, с ветерком. Временами по-жеребячьи подпрыгивает, смешливо дрожит при торможении, на поворотах поскрипывает ржавыми косточками. Двести километров час в каком-нибудь «БМВ» – тоска и скука, в нашей молодящейся «двоечке» даже скромные шестьдесят-семьдесят кэмэ становятся подвигом. Словом, мы не едем, – мы почти летим. Так, во всяком случае, кажется Олеже. Меня же больше радует отчетливый плеск бензина в баке. Судя по звукам, горючего на донышке, но гнутая стрелка прибора залипла на пяти литрах. Прибор несомненно врет, но я делаю вид, что он исправен. Идти обратно пешком абсолютно не хочется.

– Внимание! – я делаю сынишке свирепое лицо, и он понятливо ныряет на пол, прикрывается пледом, чтобы не заметили гаишники. То есть сейчас это уже ГИБДД, но словечко корявое, как выбоины на дорогах, совершенно неблагозвучное. Может, реалиям оно и соответствует, но лично я голосую за поэтичность, и прежнее окатисто-плавное «ГАИ» нравилось мне значительно больше. Кроме того, во времена ГАИ не заставляли покупать детские кресла, а теперь требуют. И потому бедных деток возят в собачьих сумках и багажниках, прячут, словно зверьков за пазухой, маскируют телами взрослых. Да простят меня чиновники, но закон о креслах тоже придуман извергами. Теми же, что реформируют школу, что закрывают за нерентабельностью детсады и библиотеки. Ни я, ни Олежа этого не понимаем, однако платить штраф не хочется, и потому сын по-партизански дышит пылью под пледом.