– Совсем сдурел? – схватив в охапку, он выволок деда из обезьянника, ногой захлопнул дверь. К прутьям тотчас приклеилась разбитая в кровь физиономия урки. На деда обрушился поток угроз.

– Последние часы живешь! На куски порву, по земле размотаю…

– Уймись, урод! – круглолицый шарахнул по прутьям дубинкой, видно, попал по пальцам. Зашипев от боли, крикун на время притих. Деду же вернули личные вещи, вывели на щербатое крылечко.

– Все, террорист хренов, вали. От греха подальше. Сам видишь, какая публика у нас кукует, – сержант устало сплюнул. – Ты вон одной ночи не выдержал, а мы годами терпим. Еще нас же везде и поливают, с дерьмом смешивают, полицаями называют.

Дед Степан стоял, чуть покачиваясь. В голове царила обморочная пустота.

– Ну? Чего встал-то? Иди, отсыпайся, – милиционер легонько подтолкнул старика в спину. – И не шали больше. К другим попадешь, хуже будет. Чикаться не станут.

Дед Степан сухо сглотнул. Хотел ответить, но горло пересохло, да и слов не было. Ныли кулаки, болело тело.

– Домой-то доберешься? Тут вроде близко.

Дед кивнул.

– Тогда счастливо! И никаких больше гранат, слышишь? Сейчас власти на террор круто дышат. Последнего здоровья лишат под горячую руку.

Дед снова кивнул и шатко двинулся по улице…

План созрел по дороге. Как-то само сложилось в голове, выстроилось нехитрой мозаикой. Да и что другое могло родиться после минувших дурных суток?

Умудрившись никого не разбудить, он проник в квартиру. На цыпочках, точно вор, пробрался на кухню, глотнул напоследок водички из чайника. Стало чуть легче. И сразу вспомнилось, что веревка лежит где-то здесь же на полке. Значит, и шариться среди ночи не понадобится. Можно, конечно, и по венам ножичком, только ведь загадит все. Валентине потом мыть-убирать. Зачем? С веревкой, конечно, не слишком красиво, зато чисто.

Пальцы путались, найденная веревка никак не желала скручиваться в аккуратную петлю. Жизнь и здесь артачилась, строптиво перечила деду. И маячила перед глазами чья-то небритая харя – не то урки недавнего, не то охранника с озера. Горький стыд вновь накрывал волной. Дед Степан даже губу прикусывал до крови. Как же, зараза, горько-то! Стоило коптить небо семь десятков лет, чтобы с тобой обошлись как со шпаной подзаборной, как с шелупонью распоследней! И ладно бы только на озере, – кругом ведь так. И очереди эти больничные, и рост цен, и давки в пенсионных фондах, в СОБЕСах… Не-ет, трястись и цепляться за такую жизнь было просто смешно. Дураков нет, хватит!

Он уже управился с узлами, когда на кухню заглянул внучок Юрка – худенький, в трусиках и маечке, в пупырье от ночного холода.

– Дедушка, ты что здесь делаешь?

Юрка, кажется, и забыл, что деда забирали в милицию. Или не сообразил спросонья. Стоял в своей сбившейся маечке и хлопал глазенками.

– А ты? Ты-то чего здесь? – дед Степан испуганно спрятал веревку под стол. – Чего не спишь, спрашиваю?

– Страшно. Там шорохи, тени… Я проснулся, а тебя нет.

– Так вот он я.

– У тебя рубаха порвана… – заметил Юрка и без перехода добавил: – А еще я на горшок хочу.

– Хмм… К мамке-то чего не пошел?

– Я толкал, она не встает, спит.

Дед Степан понимающе кивнул. Это верно, Валентина спала крепко.

– Деда, я с тобой лучше. И сказку потом, ладно?

– Ну, так… – не вынимая рук из под стола, дед Степан неловко смял веревку в ком. Так комом и забросил на антресоли.

– Чего это? – вяло поинтересовался внук.

– Да так… – он повел внука в туалет. Ноги шаркали по половицам, в груди что-то плавилось и бурлило. Впереди шагал человечек – два шажка на один его старческий. Ни шорохов, ни теней Юрка уже не боялся, бесконечно доверяя ему, семидесятилетнему старику. Да и кто еще защитит от ночных страхов?

Глядя на семенящего внука, дед Степан растер ноющую грудину. Там, под ребрами, беззвучно рушилось и шипело – верно, оттаивало намерзшее и ледяное. Теплый Гольфстрим омывал берега предсердий, что-то там неукротимо плавил. И снова возвращался смысл, появлялось то, ради чего стоило тратить себя. Как спички и мыло, как древнее, стираемое в искры кресало.

Зайдя в туалет, Юрка обернулся.

– Ты чего такой, деда?

– Какой?

– Ну… Дрожишь весь.

Он посмотрел на свои руки. В самом деле, пальцы заметно подрагивали.

– Ерунда, Юрок. Форточка открытая, замерз чуток.

– Ты больше не уедешь?

– Да нет, куда я от тебя уеду.

– Это хорошо… Ты рядом постой.

– Конечно, постою, – дед погладил внука по голове.

– Ничего, Юрок, все переможется. Не на таких напали.

– Напали?

– Напали, Юрок. Давно уже на нас на всех… – дед Степан подумал, что говорит не о том. Нельзя было с внуком о таких вещах. Без того уж сегодня напроказил…

– Я в том смысле, Юрок, что нас ведь двое, верно?

– Двое, – согласился внук.

– А двое – это уже сила. Значит, справимся с любой бедой.

– Ну да, – согласился Юрка и уселся на горшок. – А еще я расту каждый день. Мама сегодня к стенке меня ставила.

– К стенке?

– Ага, сто три сантиметра намерила.

– Сто три?! – притворно ахнул дед. – Да ты шутишь!

– Не-е, правда! А ты, дед, сколько?

– Я… Тоже, наверное, сколько-то есть. Сто шестьдесят или семьдесят. Уже и не помню.

– Но если вместе – это же много?

– Если сложить – это ого-го сколько! Вместе мы – выше любого взрослого будем.

– И сильнее?

– И сильнее, и умнее! – дед улыбнулся. – Так что жить будем, Юрка! Жить и чаи гонять!

– А веревка у тебя зачем была?

Все-таки заметил, оголец! Зоркий, однако, народец.

– Так это… Для кораблей.

– Как это?

Присев на корточки, дед Степан обнял внука. Какое-то время застыл прижимаясь колючим лицом к нежной щеке Юрика.

– Ты про корабли хотел рассказать, – напомнил внук.

– Вот я и говорю: это для кораблей веревка, – дед откашлялся. – Чтобы, значит, к берегу швартоваться. Чтобы не унесло в ночь. И не болтаться потом по волнам, не блуждать в одиночку…

Он начал привычно бурчать, кряхтеть и рассказывать. Про стапели и причалы, про снасти и клюзы, про боцманов, камбузы и прочий пестро-необъятный мир, который только на кораблях с самолетами и можно окольцевать.

Внук слушал, привычно пощипывая кожу на лице Степана. Он это сызмальства любил. Потому что в лад с историями деда преображалось лицо рассказчика. То нос становился горбатым, как у какого-нибудь испанского пирата, то глаза растягивались китайскими щелочками, то морщилось, как у жухлого Кощея. А еще тот же нос можно было приплюснуть – совсем по-африкански или по-злодейски свернуть набок. Чем не фокусы-покусы? Лучше любого пластилина! А еще ведь оставались уши, брови, волосы – все мягкое, услужливое, такое податливое…

Дед Степан продолжал тихонько бормотать. Историй в нем скопилось даже не вагон с тележкой, – много больше. Половину или треть он и забыл бы с легкостью. Только вот не получалось. Потому и рассказывал. Изливал на благодарного слушателя.

О заброшенной на антресоли веревке дед больше не вспоминал.

Ну, да… Так бы все, верно, и вышло. Согласно назревшему плану. Но до дома дед не дошел. Сбился с ритма. В парке присел на скамью, тоскливо послушал, как бьет бутылки о забор далекий невидимый гуляка. Сердце предательски дрожало. Жаль было внучка. Всех жаль. И того, что так все глупо устроилось на этом свете. И быстро, и трудно. Ни вздохнуть, ни прилечь толком не успел. Гнался, как каторжный. Куда? Зачем? Все ждал светлого будущего, какого-то капитального передыха, уютного перекура. И так, почитай, у всех. Двадцать веков бессмысленной суеты. И даже вроде поболе…

Дед хотелось попросить прощения. Не у кого-то конкретно, а сразу у всех. У Судьбы. Но не успел. Сердце вконец устало. От дрожи, от затянувшихся тревог. Зато лицо в последнюю минуту разгладилось, он это ясно почувствовал. Даже успел удивиться. Словно помолодел напоследок. И странно было, что умирает на воле, под небом, а не в душной больничной палате. Хоть за это спасибо, Господи! Хоть за это…