В перерыве я вышел на крыльцо. Мне было не по себе, я не понимал такого лицемерия.

На улице слегка морозило, и мне скоро стало холодно.

– Роберт, куда ты убежал? Я тебя обыскалась, – своим милым и чарующим голосом говорила она.

– Это тот же самый скрипач, которого мы вчера видели на улице, – бросил я.

– И что? – без нотки сомнения и колебания спросила она.

– Вчера ты назвала его попрошайкой, а сегодня смотришь чуть ли не влюблёнными глазами и играешь вместе.

– Но ведь мы играем не на улице.

– А в чём разница?

– Большая. Вчера его слушали люди с улицы, а сегодня важные гости.

Меня кинуло в дрожь от такого высокомерия.

– Нет, Марлен. Искусству всё равно, кто на него смотрит. Важно – кто исполняет.

– Но если на искусство никто не будет смотреть, то оно ничего не будет стоить, это будет не искусство.

– Это будет самое чистое искусство, – противостоял я. – Искусство, которому все равно, кто смотрит, самое чистое и искреннее, оно делается не для того, чтобы на него смотрели, но чтобы оно было, существовало.

– Но ведь именно зритель способен наделить произведение искусство новым смыслом, позволить расцвести и придумать новое.

На мгновение я задумался: в чём-то она была права.

– Мы говорим уже о других вещах, Марлен. То, что ты делаешь – лицемерие по отношению к скрипачу.

Она ничего не ответила, лишь обняла мою руку, опустила голову на плечо и минуту молчала, затем подняла голову и поцеловала меня в щеку. Я успокоился и перестал о чем-либо думать.

– Не нужно злиться, Роберт. Хорошо, что ты пришёл, мне было бы одиноко без тебя. Посмотри, какой вечер, как фонари горят, мы вместе, разве это не хорошо?

– Хорошо, – тихо сказал я.

– Вот видишь, – она снова опустила голову мне на плечо. Я повернул голову и почувствовал запах её волос.

Больше я ничего не помню.

Глава

V

Через несколько дней после этого, по-моему, второго июня, мы с её родителями были на выставке Альфреда Бухгольца – знаменитого во всей Европе коллекционера и владельца галерей. В нашем маленьком Крауфенбурге он, конечно, не появился, поэтому мы поехали во Франкфурт. Впервые я покинул родной город и сразу оказался на большой выставке. Там висели работы Каспара Давида Фридриха, Рембрандта, Дега. Я был поражён величиной картин, которые раньше видел только в мелких репродукциях.

После выставки Айхенвальдов пригласили на банкет, и я пошел с ними. Полвечера я ходил в окружении богачей, а когда увидел Бухгольца, то поразился его величественной фигурой, умным и глубоким взглядом. Он общался с отцом Марлен, и я случайно подслушал, что через неделю они уезжают.

К моему удивлению, Марлен не говорила мне об этом раньше, может, она не знала, оправдал я, но она также не говорила, куда они переезжают.

«Появились дела, вынуждены уехать» – единственное объяснение, которое я от неё получил, но сказанное таким холодным тонов, будто я причина всех её несчастий.

Последнюю неделю мы почти не общались. Она не выходила, а дворецкий, который уже собрал вещи, говорил, что «госпожа занята отъездом». Я не мог объяснить себе её такого поведения, и мне становилось плохо от этого.

Прощальной встречи у нас не было. Она уехала незаметно и, как я понял позже, раньше запланированного. В тот день, когда я узнал, меня знобило, болела голова, а вечером поднялась температура. Я не мог поверить, но ещё больше я не мог понять, почему она не попрощалась. Больной и взволнованный я лежал в своей комнате, вспоминая нашу первую встречу.

На следующий день я получил письмо – то самое необходимое объяснение. Я надеялся узнать, что это была просто глупая шутка и что она, назвав новый адрес, ждёт меня. Но письмо гласило другое:

Привет, Роберт!

Я нарочно не говорила тебе, куда мы уезжаем. Хочу сказать спасибо за проведённое время в Крауфенбурге – мне было бы очень одиноко без тебя, а одиночества, ты знаешь, я не выношу.

Мы больше не увидимся, Роберт. Я быстро поняла, кто ты в обществе и какое значение я для тебя имею и пользовалась этим.

Поначалу мне было тебя жаль – никто не понимает, бедный мальчик-художник, чьё увлечение никого не трогает. Но позже жалость переросла в презрение. Ты слишком сложный, со своими наивными идеями и надеждами. Однако, по правде говоря, порой, твоя мечтательность меня забавляла. Оттого и блестящие, смотрящие на тебя глаза, которые ты так часто принимал за заинтересованные или влюбленные, но они еле сдерживались от смеха.

Тебя никто не поймёт, Роберт Крамер. А твои картинки никому не будут нужны.

Adiós para siempre,

Марлен

Я поверил человеку, отдал ему большую часть себя, а её растоптали, порезали и сожгли. Что теперь думать? Меня обманули или это я жил в обмане собственных иллюзий? Не знаю. Не знаю, как и то, чему верить теперь. Я спрятался в себя, в свой панцирь и пообещал себе больше никому не доверять и не открывать своей искренней и хрупкой души.

Эта перемена отразилась и на моем искусстве. Из-за потрясения я рассуждал искусственно – без чувств, но и без рассудка, а как-то интуитивно, словно во сне, который забудешь, пробудившись. Во мне как в художнике больше не было души. Теперь я писал не признания, а просто деревья с небом. В тот момент я поставил себе цель стать известным художником, будто назло Марлен и думал, что стандартные, незамысловатые сюжеты, популярным стилем приведут меня к этому.

Единственным моим надёжным светом в тот период были родители, чьё воспитание сделало из меня любознательного, мыслящего и постоянно к чему-то стремящегося человека. Я правда дорожил ими, ценил каждое их слово поддержки, но в то время даже они не могли вернуть меня в чувства. Я понимал, что должен это сам осознать, своими действиями и собственными решениями.

Не легко было даже поверить в поступок Марлен. Я помнил лишь хорошее, думал о прошлом каждый день, вспоминал её чарующие слова и игру на рояле. Размышления о прошлом сводили меня с ума. Но это были уже не те воспоминания, которые я с трепетом проигрывал в голове и мысленно отмечал в календаре. Это было прошлое, с которым приходилось бороться. И борьба шла бы легче, если бы я ненавидел, но я не мог. Моя доброта не позволяла её презирать.

В ночь после письма мне приснился сон. Я находился в незнакомом месте, старом городе, во сне он казался чёрно-белым. Кроме меня там никого не было, точнее на тот момент я думал так, на самом деле люди окружали меня повсюду, но скрывались от меня. Я шёл по улицам, и где-то послышалась музыка, такая красивая, гармоничная. Я сразу начал искать, прислушиваться, бегать по безлюдным улицам, и когда я наконец нашел и открыл дверь, за которой скрывалась мелодия, то всё сразу стихло, словно мое присутствие разрушило эту одинокую магию музыки, которая не желала быть услышанной, но которая хотела звучать и свободно витать в воздухе без слушателей. Теперь на полу пустой тёмной комнаты лежала книга без имени и автора. Я открыл первую страницу, но она была на неизвестном мне языке. В надежде найти хотя бы что-то понятное, я листал, но не нашёл ничего, что мог бы понять. Тогда я бросил книгу и уже собирался уйти, но когда я обернулся, то на пороге стоял силуэт. Лица я не разобрал, но, казалось, у него его и не было.

– Как смело, Крамер, ты бросаешь то, что не можешь понять, – сказал силуэт.

Он подобрал книгу, отряхнул и протянул мне. Теперь на обложке было написано: «Жизнеописание Роберта Крамера». Тогда я снова открыл её, но страницы на этот раз оказались пустыми.

– Что это значит… – спросил я, но вместо ответа силуэт толкнул меня, и я упал в образовавшуюся за мной пропасть.

Теперь я находился в огромном цветущем парке, наполненном разными животными и птицами. Ветер волновал деревья, и в его движениях я угадал намерение указывать мне путь. Я следовал подсказкам пока не услышал голос, зовущий меня. Тогда я предпочел ветру голос и поменял маршрут. И хотя голос становился громче, он не стал человеком, а продолжал витать в воздухе.