– Почему же ты не выяснила это за те три месяца?

– Не успела. И так всегда: только выдохну после предыдущего, освоюсь, как мы снова отправляемся в новый город.

– А отец? Разве он успевает познать город как следует?

– Удивительно, но да…

В шуме улицы послышалась скрипка. Я замер, выясняя место источника музыки. Выяснив, я рванул, схватив за руку Марлен.

– Куда ты бежишь?

– А ты не слышишь?

– Что? О чем ты?

Только когда мы очевидно близко подошли к музыке, она поняла, что я имел в виду.

– Скрипка? – пренебрежительно спросила она.

– Да!

– Мы неслись, пробираясь через толпы людей, только ради скрипки?

– Да…

Она собиралась уйти, но я взял её за локоть, развернул к себе лицом и вопросительно посмотрел.

– Что? – спросила она.

– Ты же человек музыки! Разве тебя не трогает эта скрипка?

– Я человек высокой музыки, – в её голосе послышалась нотка высокомерия. – Я выступала в одних из лучших залах Германии, в Париже и Риме!

– Какое отношение это имеет к этой прекрасной скрипке, которая разрезала гундящий шум улицы и обратила её в большую музыкальную шкатулку?

– Не говори ерунды и не романтизируй попрошайничество. Я знаю, что такое настоящее искусство.

Я ничего не ответил, глубоко спрятав свою обиду. Я посмотрел на скрипача: его глаза были закрыты, а рука плавно летала из стороны в сторону, он играл «Адажиетто» Малера из пятой симфонии. С каждой минутой людей становилось больше вокруг него, они смотрели и даже не перешёптывались. Я огляделся и обнаружил, что Марлен ушла. Но мне не стало грустно, я не бросился её искать – я был обижен её словами. Неужели она правда считает так, неужели она правда не видит красоты в этом уличном, но талантливом музыканте? Она не видит красоты в простом, подумал я. Вот почему ей не удавалось понять красоты, живя в разных городах. Она окружена только роскошным, из-за этого не может оценить простой искренности. Я думал об этом, смотря в пустоту маленькой площади, где уже собралась целая туча народу. Внезапно скрипач перестал играть – и площадь заполнили громкие аплодисменты. Аплодировали люди рядом и вдалеке, жители ближайших домов выглядывали из окон и аплодировали. Казалось, аплодировал весь город, и я, пробудившись от своих размышлений, тоже начал аплодировать, затем посмотрел на скрипача: он неподвижно стоял, медленно оглядывая аплодирующих ему людей. Я видел, как в его зелёных глазах отражался жёлтый свет фонарей, как его рот замер в скромной улыбке. Марлен никогда не услышит таких аплодисментов, выступая в самых лучших залах мира, подумал я. Через полчаса маленькая площадь опустела, и я пошёл домой.

Глава

IV

На следующий день я получил от Марлен письмо.

Мой хороший Роберт, не обижайся на меня за вчерашнее. И прости, что ушла, ничего не сказав. Ты лучше приходи к нам сегодня вечером: я покажу тебе коллекцию картин отца, а потом приедут гости – и будет концерт.

Остаток дня я провёл бесцельно блуждая по улицам. Моросил дождь, и под ногами хлюпали лужи. Я забыл о вчерашних размышлениях о Марлен и ждал лишь вечера. Я решил, что хочу показать ей свои рисунки. Рисунки, которые я никому никогда не показывал, но именно они были для меня самыми ценными и сокровенными, то, что я ценил как плод моего внутреннего мира.

Неизвестно, как я очутился на окраине Крафенбурга и брел по какой-то улочке. Замедлил шаги, оглянулся – и понял, что не знаю, где точно нахожусь. Улочка была пустынной. Вокруг ни души.

Вечером, когда я уже направлялся к Айхенвальдам, не знаю отчего, словно под впечатлением от случайно возникшей в голове картины Ван Гога, я решил купить букет подсолнухов. И когда я дарил их, Марлен обрадовалась, но в её глазах увидел, что они ей не понравились. Я не придал этому большое значение. Под мышкой я держал папку с рисунками.

– Проходи, Роберт, некоторые гости уже приехали, но мы начнем через час, а пока я покажу тебе картины отца.

– Подожди, Марлен. Я хотел бы показать тебе свои рисунки.

Я заметил, как ее глаза на мгновение изменились, стали прозрачными и холодными. Это я уже не мог просто так отпустить: я был чуток на такие вещи. Если я чувствую холод от близкого мне человека, я больше не могу ни о чём думать, кроме как о возможных его причинах. Как правило, я никогда не угадываю – моё волнующееся сознание будто обходит настоящее положение вещей и цепляется лишь за самые простые и гнетущие мысли.

– Хорошо, Роберт, – сказала она через мгновение, снова просияв.

Ладно, подумал я, просто показалось, глупо накручивать себя. Она не пригласила бы меня, если бы что-то было не так.

Стоит отметить, что само мероприятие показа своего искусства для меня было особенно волнительным. Дело в том, что моё искусство намного больше я, чем мои размышления о себе. То есть я бы мог часами объяснять свои противоречия настоящему другу, рассказывать о своих самых сокровенных мыслях и мечтах, но я бы не осмелился показать ему своё искусство, что является мной в абсолюте, а значит его демонстрация – это демонстрация полной, ничем не скрытой души.

И всё же это произошло с Марлен, и я приоткрыл завесу своих творческих тайн. В папке у меня были акварели, рисунки тушью, тетради с эскизами. Мы сидели у неё в комнате, я рассказывал, объяснял и чувствовал, что что-то сломалось, я не понимал что, и это выворачивало меня изнутри.

– Это я написал ровно за год до нашей с тобой встречи, – рассказывал я, подчёркивая свою дотошную к датам память.

– Класс, – отвечала она, но я больше не слышал в её голосе нотки восторга и интереса, как раньше.

– Тебе не интересно?

– Очень интересно.

Конечно, что она ещё могла ответить, подумал я.

– Ну вот и всё, – через какое-то время сказал я и закрыл папку. Я увидел, как она оживилась и вскочила.

– Отлично, теперь пойдем.

И мы пошли.

Она хвасталась картинами художников-друзей её отца, хотя хвасталась она скорее тем, что они выставляются в галереях Лондона, Парижа и Рима, а эти картины они получили в подарок.

– Никто не видел эти картины, – подчёркивала она. Я равнодушно кивал.

Затем мы пошли к гостям, собравшимся в большом зале. Марлен что-то рассказывала о них, но я не слушал. Гости пришли в хороших костюмах, я тоже был в хорошей рубашке, но всё же не так элегантен, как они. В любом случае, и этому я не придавал большое значение. Я колебался и не знал, хочу ли я уйти или остаться. Я подошёл к окну и рассматривал внутренний двор. Там работал фонтан, деревья и кусты стояли в ряд, образуя стены, тропинка из идеального кирпича вела к беседке.

– Ну где ты пропадаешь? – подошла Марлен. – Найди себе место, или ты не хочешь услышать, как я играю? – она шутливо-серьёзно смотрела на меня.

Я сказал, что в этом не может быть и сомнений, и пошел в зал. Гости сами по себе были шумные. Пётр Айхенвальд общался со всеми, часто меняя собеседников. Неужели он правда успевает, о чем-то поговорить с ними, подумал я. Он только здоровается, перекидывается парой фраз и уходит, но все остаются довольны, удивлялся я. Стулья в зале были расставлены как в театре. Я сел с краю, но скоро пришла Марлен и сказала, не быть таким кротким – и мы сели вместе по центру. Вместе. Меня поражала и бросало в холод её противоречивость. Как человек может одновременно и тянутся к другому, и отвергать его.

Скоро сели все, и рядом с роялем стал скрипач. Я узнал в нём того самого скрипача, который играл на улице. Что он делает здесь? В этом доме он никогда не получит таких аплодисментов, которые получил вчера. Он был во фраке, а его глаза серьёзно и сосредоточенно оглядывали все вокруг. Он поклонился и начал играть «Зиму» Вивальди. Играл он хорошо, но его скрипка не звучала так, как звучала вчера на улице. Сухо, лишь педантично издавала звук. Я посмотрел на Марлен. Она сияла, наслаждалась мелодией. Я возмутился про себя, но не хотел думать об этом. Когда «Зима» закончилась, Марлен поднялась, вышла, поклонилась скрипачу – тот поклонился в ответ – и села за рояль, и вместе они начали играть неизвестную мелодию. Знал бы скрипач, что она говорила о нём вчера, подумал я.