Пошел в школу креативного письма я не из тщеславия и не из жажды славы, наград и гонораров.

Я пошел туда, потому что мне куда-то надо было пойти, а как верно подметил герой одного произведения, у каждого человека должно быть место куда можно пойти, это во-первых.

Во-вторых, мне было любопытно узнать, чему же там учат и как вообще можно научить человека сочинительству за пару месяцев.

Ну, и в-третьих, я очень люблю литературу и всегда хотел писать сам.

Мои первые литературные опыты были связаны с поэзией.

Были они в самом нежном возрасте, и были крайне неудачными, настолько неудачными, что я не сохранил ни одного клочка бумаги со своими стихами.

Пробовал стать поэтом я в ту эпоху, когда компьютеров еще ни у кого не было и все писали по старинке.

Мои стихи мне самому не нравились ужасно.

Помню, что я радовался, когда мне удалось удачно зарифмовать две строки так, что в конце первой было слово «ангажимент», а в конце второй – «медикамент».

Это было для меня настоящее торжество, прежде всего потому, что мне удалось избежать глагольной рифмы, которыми я грешил постоянно.

Наряду с этим мое личное торжество усиливалось тем фактом, что две эти строки были не просто зарифмованы, а несли в себе ясный смысл, и плавно переходили одна в другую.

Сейчас я не могу привести их на память, помню только, что смысл был в том, что я ангажировал девушку на танец, после которого в душе родилась болезнь любви, от которой я искал, но не нашел медикамента, или что-то в этом роде.

Трагедия случилась позже, когда после многочисленных попыток мне так и не удалось прирастить к уже написанному даже пару вменяемых строк, дабы из них могло бы составиться хоть самое короткое стихотворение.

Бросив неоконченным стих, я решил попробовать взяться за другую тематику.

Помню, я упорно трудился не один час писал вычеркивал и снова писал.

Потом окладывал бумагу и ручку и шел читать кого-то из великих поэтов, то ли Есенина, то ли Лермонтова, чтобы напитать душу впечатлениями и вдохновиться.

Затем снова возвращался к своему письменному столу и брал уже не ручку, а стальное перо с чернилами для большей одухотворенности творческого процесса, и пробовал писать сызнова.

И снова мне казалось, что поэзия по поначалу поддавалась, и первые строки выходили весьма неплохи.

Опять же, не могу, к величайшему своему сожалению, сейчас привести их по памяти, помню только, что там было что-то про созидание наших сердец в первой строчке, далее мысль о созидании развивалась успешно, звонко и ритмично в двух следующих строчках, которые меж собой успешно рифмовались, и завершалось все фразой «нашей жизни конец», которая давала рифму с созиданием сердец из первой строчки.

Это был настоящий успех, и я радовался как ребенок, потирал руки и даже притопывал от удовольствия.

Но радость моя была не долгой, поскольку скоро наступил кризис и я снова обнаружил, что развить успех никак не получается.

Новые строки не хотели рождаться, хотя я, не жалея себя старался вытянуть их из тьмы небытия к свету формулировки.

Но, увы, дело не двигалось, масса стиха никак не прирастала, что я ни делал.

Это был первый тяжелый удар судьбы в моей жизни.

Я чуть не плакал.

Задыхаясь собственным разочарованием, я открывал томик Пушкина и читал, читал, читал до одурения, пробуя уловить его методу, стараясь постичь почему у него получается, а у меня нет.

Порою поэтический успех был уже готов состояться, но в последний момент он цеплялся, как о подставленную кем-то подножку, за последнюю строку и падал, ломая едва возникшие крылья:

«Как собака затоскую

Разобьюсь об твой мираж,

Солнце хлынет в мастерскую…» -

– «Первая строка создает весь рассказ.

Это как камертон, который задает тон всему произведению», – говорил нам сиплый баритон очень упитанного мужчины с неаккуратно постриженными усами.

Мужчина был одет в джинсовый костюм и занимал большое кресло с высокой спинкой, стоящее в центре комнаты.

У него была большая голова и круглое, блинообразное лицо с пухлыми щеками.

Хитрые его глазки были на выкате и имели хитрое и глумливое выражение.

Он представился нам как Лев Дмитриевич Козлов, что для меня значило не больше, как если бы он представился Дмитрий Львович Баранов, имя ничего мне не говорило совершенно.

Интуитивно я понимал, что он, вероятно, какая-то величина в современном литературном процессе.

Это угадывалось в его способе подбирать слова и находить выражения.

Слова эти были не из тех, что слышишь в метро, магазине, офисе, или в сериалах, были они такие забористый, яркие, то колкие, то шаловливые, то юморные, и сливались они в такой гремящий ключ лекторского красноречия, что оторваться было невозможно.

Я даже забыл смотреть в окно, у которого сидел, хотя из него открывался прекрасный вид на центр города.

«Если проблема первой строки решена», – продолжал вещать наш тучный учитель писательского мастерства, -«значит скорее всего вам удалось завладеть вниманием читателя и далее уже весь текст выстроиться у вас в нужном русле»,

– «С чего это он непременно выстроится в нужном русле», – соображал я – «у меня, например, все бывало как раз наоборот».

– «Начало должно поражать читателя, оно должно увлекать его и вызывать приятное предвкушение от чтения вашего текста», – доносилось с кресла.

Даже если концовкой вашей читатель будет разочарован это не так страшно, коль скоро начало заставило его дочитать до конца».

Здесь наш тучный гуру креатива слегка пошевелился в кресле и, закинув ногу на ногу, проговорил уже другим голосом: громче и звончее, словно певец, внезапно перешедший на другую тесситуру.

Давайте с вами вспомним самые удачные начала, самые ошеломительные и интересные начальные строки произведений мировой литературы, – обратился он к нам.

Кто мне поможет, я хочу, чтоб у нас с вами был диалог, – и тучный креативщик выпрямился в кресле, зазывно протягивая к нам правую руку, словно прося подаяния на прокорм своего тучного тела.

– «Ну, если говорить именно о ошеломляющем начале, то более ошеломляющего, чем начало «Превращения» Кафки, наверное, не сыскать», – с видом знатока ответил молодой человек в маленьких очочках и с прыщами на лице.

– «Жечь было удовольствием» – выкрикнула тут же девушка в длинном голубом платье с ярко накрашенными губами и короткой стрижкой.

–«Так», – гнусаво протянул, расплываясь в какой-то сладострастной улыбке кресельный толстяк, – «еще варианты».

Но вариантов больше не было.

«Превращение» Кафки – без вопросов», – продолжил он, смотря сквозь нас, словно за нашими спинами надеялся разглядеть ошеломляющее начало для какого-нибудь рассказа.

«Что до начала 451-го градуса по фаренгейту, то оно послабее, но тоже цепляет вас, потому как вы хотите выяснить во-первых, что, или может кого жгут, во-вторых кто и почему жжет, а чтобы выяснить это вы вынуждены читать дальше, что означает, что первой цели писатель достиг, вниманием вашим таки завладел».

Видя, что вариантов ошеломляющих начал больше не поступает, толстяк продолжал:

«В лучших первых строках мы тоже можем видеть типологии.

Например, некоторые первые строки поражают читателя за счет своей необычной стилистики и виртуозного владения словом, которое в них демонстрирует автор.

К таковым можно отнести замятинское начало в рассказе «Икс»:

«В спектре этого рассказа основные линии – золотая, красная и лиловая, так как город полон куполов, революции и сирени», – шпарил толстый креативщик наизусть.

«Силен засранец, – думал я про себя, – «ишь, как стелет целыми абзацами по памяти, сразу видно готовился серьезно».

– «А бывают такие, которые напротив ошеломляют и обезоруживают читателя своей словно нарочитой простотой и даже абсурдностью».