Музыкальный ряд:

Hamilton Broadway Musical – Satisfied

Aurelio Voltaire – Accordion Player

FFS – Things I Won’t Get

FFS – Look At Me

Frederic – oddloop

Yorushika – Hitchcock

Черниковская Хата – Белая ночь (кавер)

Kovrizhka – Тяштя (поиск по SUNO AI)

Он был так похож на стереотипного учёного (что даже немного странно для современного учёного-математика): очки в тонкой оправе, клетчатый берет, потёртый пиджак, надетый на тёмно-зелёную безрукавку с острым вырезом у горла. Ему не жарко? Только задумавшись об этом, я уже не могла остановиться, мои мысли сбились с пути и потекли по параллельному руслу: я думала о том, что я не знаю даже, в какое время года было записано это видео, что в помещении, где он находился, было как-то неестественно тускло для интервью с настоящей – в узких кругах – звездой, что у него приятный тембр голоса – не низкий, не высокий, богатый обертонами, будто у лектора с большим стажем, что мне неизвестно, вёл ли он когда-нибудь открытые лекции… Поставив видео на паузу, я откинулась на спинку стула. Было немного обидно, что я не могу сосредоточиться на предмете столь же долго, как мои талантливые сокурсники – или, скорее, так, как я представляла себе их способность концентрироваться на предмете. Мы и раньше редко проводили время за совместной учёбой, а с тех пор, как мои друзья ушли с факультета, такие эпизоды стали ещё реже. Мозг давил на барабанные перепонки, грозясь нагло и гадко покинуть угловатую черепную коробку. Пора отдохнуть.

Я позволила тому дальнему потоку мыслей захватить и унести меня. На вид учёному было не больше тридцати. Гладковыбритое лицо, глубоко посаженные глаза, причёска, скрытая беретом… Если брать каждую черту в отдельности, его легко не узнать в толпе прохожих, среди других подобных лиц, но было ощущение, что на нём лежит незримая печать узнаваемости; или это из-за того, что я уже предвзята к нему?.. Вероятно. В этом заурядном наборе не было ничего магического. По крайней мере, для меня.

Или возьмём, допустим, интервью. Nikolayi-Krakow «The initial Concept of Death» – так гласило название видео. На западный манер, хотя его вела русская девочка, а субтитры никто так и не приложил. Первый вопрос, когда мы узнали об этой теореме, был, конечно же: «А Николай и Краков – два разных человека?» Мы смеялись, вспоминая старые анекдоты про великих с двойными фамилиями, хотя, разумеется, очень стыдно над таким смеяться в стенах уважаемого серьёзного учреждения, ведь это совершеннейшая глупость и неуважение к тем, кто выше по статусу. Поэтому я упорно молчала, ожидая, пока одногруппники отойдут – всё равно за общим весельем никто не обращает внимания на частности. Жутко странная фамилия так и писалась – Николай-Краков, а настоящее имя я не запомнила, весь запас памяти израсходовав на его известнейшую теорему.

Но ему, кажется, не хватило этой странности, и он обозвал главный свой труд, тот самый, который уже усердно зубрится студентами, не иначе как «The initial Concept of Death». Я бы ещё поняла, если бы это был парадокс, наподобие удивительных (и просто гениальных!) апорий Зенона, так нет, это были графы. Почему за узлами и дугами ему привиделась сама Смерть с большой буквы?.. И почему вообще подобное название прижилось? Бог видит, все учёные – сумасшедшие. «Оригинальный Концепт Смерти»… Не просто… Как же много он о себе мнил, когда придумывал такое название. А ведь по нему и не скажешь.

Да, он был притягательным. Ещё как. Его биография была для меня покрыта мраком (ведь я не удосужилась залезть в Интернет и разворошить грязное бельё этого, ну… мужчины). Его теория – прекрасна в своей стройности, узнаваема и не менее важна для современного градостроительства, чем мощная архитектура. Его глаза… В них…

Где «тот самый» Краков (Николай-Краков, с улыбкой поправила я себя), а где – самая заурядная студентка матфака, «та самая», первая с конца?

Перерыв окончен. Пора возвращаться к учёбе.

***

Целый вечер я не могла выбросить его образ из головы. Прозаично доедая сухой холодный плов, я думала о знаменитом русском математике современности. Кажется, ему не предлагали Нобелевку за открытие, но он стал кандидатом на какую-то другую, не столь популярную премию. Я знала, что мы никогда не встретимся: мой путь давно известен, я не стану математиком даже средней руки (нет ни таланта, ни усидчивости), а буду программистом в финтехе, получать свою зарплату и обеспечивать семью. Наука может кормить бестолковых, но для этого придётся идти по головам талантливых и усидчивых – не считаю это справедливым, да и вряд ли справлюсь с управленческими обязанностями, к которым обычно приводит подобное «хождение по мукам».

Однако это всё не значило, что нельзя немного помечтать. Я вспомнила маленькое неосторожное движение Николая-Кракова… Он придвинулся ближе и положил острый подбородок на сцепленные руки. Настолько был увлечён разговором, всё время смотрел не в камеру, а на девочку-интервьюера. Терзался ли этот самоуверенный учёный когда-нибудь выбором своего профессионального пути? Думал ли хоть раз о том, чтобы бросить математику? Или же всегда был уверен в своих способностях? Возможно, мне действительно повезло. Я могу учиться и стать кем угодно, меня не ограничивает гениальность в одной сфере. Мне можно всё бросить и начать с нуля, не переживая о «деле всей жизни» и неоконченном «главном труде»; я могу затеряться в толпе без хвоста преследователей и папарацци; могу выбрать спутника жизни, который меня понимает, потому что понять меня легче, чем «Оригинальный Концепт Смерти»…

А легко ли понять Кракова? Я так и не заставила себя посмотреть, одинок он или уже в отношениях. Ведь он… хм… приятен и умён, и просто не может быть один, но где-то внутри (как новоявленная фанатка?) я надеялась, что его сердце ещё не занято; с другой стороны, чем больше счастливых людей, тем мы ближе к мировому господству добра, и я не могла полностью отринуть надежду на то, что он счастлив не только в профессиональной самореализации. Однако я – обычная девушка и (скорее всего, в отличие от Кракова) – совершенно одинокая много-много лет; вот поэтому эти две точки зрения могли сосуществовать в моём сознании на равных правах.

Я ведь тоже хотела бы быть любимой кем-то больше, чем любить весь мир.

Возможно, я так много думала о Николае-Кракове, чтобы он мне приснился…

***

– Эй, ты меня слушаешь?

– Что, прости? – я подняла глаза на Кракова (Николая-Кракова…). – Нет. Последние пару минут уж точно.

– Смотри, у тебя здесь и здесь ошибки.

– Постой, значит, ты настоящий? – я потянулась к нему через стол, чтобы дотронуться до локтя.

Он убрал руку с листов прежде, чем я успела что-то сделать. Раздражённо хмыкнул:

– Не менее тебя. Ты бы лучше так удивлялась своим помаркам, это невероятно, насколько глупой нужно быть, чтобы не заметить.

– Ага, знаю, – обречённо согласилась я и замолчала.

Он что-то писал на свободном листе. Почерк, конечно, мама дорогая… Ему бы во врачи, ничегошеньки не понятно. Символы образовали заумную вязь из чисел и латинских обозначений.

– Так всегда было, – резко прервала его я, и на бумаге расплылось большое чернильное пятно.

Он вскинул голову и гневно взглянул мне в глаза. Из-под тени берета взгляд приобретал ещё большую глубину. Красноречиво постучал по кляксе пером так, что мне стало неловко – и за глупые ошибки, и за то, что прервала ход его мысли. Что я за человек такой?.. Вскоре он потерял ко мне интерес, отвернулся и помахал листом.

– А ты что же, никогда не ошибался? – с вызовом спросила я, защищаясь. – Ну конечно, ты же гений, куда мне.

Не отрываясь от письма, он неожиданно спокойно ответил: