Андрей ответил моментально:
– Нет. Ни сколько. Не знаю почему, но, несмотря на всю её отвратность, мне нравится армейская среда. Есть в ней что-то такое… ну, родное, что ли? Просто мне кажется, я не смогу жить по-другому, не умею. Этот движняк, суматоха… Я комфортно себя чувствую в ней. А покой мне противен. Когда на тебя ничто не давит, ты начинаешь пожирать себя сам. Понимаешь, о чём я?
– Нет. – Коля допил пиво. – Я хочу сдать тебя в дурдом, но что-то меня сдерживает. Когда-нибудь ты посчитаешь себя Диогеном, выйдешь на Дворцовую площадь, ляжешь в бочку и начнёшь наяривать. Вот тогда тебя точно повяжут, amigo.
– Амиго! – Андрей толкнул Колю, но не сильно – чтобы тот не свалился с крыши. – Если повяжут меня, я дам им твой адрес и портрет нарисую. Будем в одной палате!
Они разговаривали ни о чём ещё полчаса, перекидываясь меж друг другом шутками и едкими подколами – иногда остроумными, иногда откровенно тупыми, но смешными. Колокольчики, подвешенные у входа в кафе, ни на минуту не смолкали, и казалось, будто эта ночь принадлежит им, их мелодично песне. Слова людей. Произносимые одновременно, сливались в один общий гомон, но ни Андрей, ни Коля не обращали на них внимания; они слушали только друг друга. Небо заметно потемнело за время их разговора, звёзды слегка сдвинулись, несколько окон потухло, несколько зажглось.
А город продолжал жить.
Влюблённые парочки гуляли вдоль Невы и никак не могли насытиться присутствием друг друга, целуясь, обнимаясь, говоря слова, пропитанные любовью, улыбаясь, снова целуясь, вдыхая нежность и выдыхая ласку, выливая чувства наружу, позволяя им скользить по чужим губам. Кто-то проводил эту ночь в одиночестве, укрывшись тёплым одеялом не в силах заснуть от сильной тоски. Кто-то смыкал глаза над кроватью тяжелобольного родственника, слушая гудение различных приборов и вытирая редкие, очень редкие слёзы. Кто-то кого-то убивал, кто-то кого-то рожал, демография в городе не стояла на месте. Кто-то только что столкнулся с предательством и разочаровался в человеке, которому верил больше чем себе, а кто-то в эти минуты понимает, что вот она – его половинка – невероятно красивая, потрясающая, ради которой хочется свернуть горы. Кто-то сейчас празднует победу, кто-то молча переносит поражение, чьи-то дети вступают в первую брачную ночь, чьи-то родители отмечают наступление юбилея их свадьбы. Хоть в Петербурге давно наступила ночь, жизнь в городе кипела, потому что именно ночью, когда зажигаются огни, Санкт-Петербург начинает пахнуть волшебством. И это волшебство вдыхали все: те, кто любили друг друга в съёмной квартире, те, кто наблюдал за разведением мостов; те, кто гуляли по парку и наслаждались пейзажем; те, кто сидели на краю крыши, пили, курили и смотрели на родной город.
– Моя мама думает, что мы с тобой ещё в корпусе, – Андрей посмотрел на Колю. – Я ей сказал, что забирать меня надо завтра, чтобы перед разговором с ней я успел побыть на крышах. Не светись перед ней, ладно? А то если она узнает, что сегодня выперли тебя, значит, выперли и меня.
– А отец знает?
Андрей поджал губы. Через несколько секунд он достал новую сигарету, вставил меж губ и вскоре закурил. Только после этого он заговорил об отце:
– Он знает, что теперь я буду учиться в школе, но я его ни разу не видел после той… ну, после того происшествия. Во всех моих грехах отчитывали только маму, отец вообще не появлялся.
– Как думаешь, как он отреагирует?
– Даже думать не хочу, – тяжёлый дым заполнил лёгкие, вышел в ночной воздух. – Я не хочу думать ни о нём, ни о том, как мы будем учиться в школе, ни о своём будущем, ни о чём. Я хочу, чтобы меня оставили в покое – всё! Я не хочу учиться, не хочу поступать в университет, я вообще не знаю, куда идти!
– Такая же фигня, amigo, – Коля допил уже вторую бутылку пива, завершив всё громкой отрыжкой. – От нас требуют ответа на вопрос «Кем ты хочешь быть?», хотя нам всего семнадцать! Как в семнадцать лет ты можешь точно знать, чего хочешь от жизни? Так ещё гормоны бьют в голову, и во время этого нужно выбирать университет! То есть, делать жизненно важный выбор.
– Я не знаю, кем хочу быть.
– И я не знаю. Но раз мы живём, значит, мы уже кем-то являемся.
Значит, мы уже кем-то являемся, повторил про себя Андрей, докуривая сигарету. Мне бы только дали направление, показали цель, я бы и пошёл. Но проблема в том, что меня ничто не интересует, мне всё безразлично, кроме сигарет. Ну, и ещё драки. Мне нравится драться, но в UFC я тоже не хочу. Я не знаю, чего хочу. И самое страшное в том, что я это понимаю и мне плевать. Но раз мне плевать, почему бы не расслабиться и позволить себе плыть по течению?
– Ладно, – Коля поднялся. – Мне нужно домой топать. Тебя с собой захватить?
– Я буду спать здесь, compadre, – Андрей указал на небольшую площадку на крыше, в углу которой стояло несколько сумок, привезённых с корпуса. – Я захватил куртки, ими и укроюсь. В сентябре пока не так холодно, поэтому можно переночевать на крыше.
– Не застуди своего проводника в женские межножные храмы, – Коля улыбнулся и пожал Андрею руку, после чего ушёл.
А Андрей ещё долго любовался неровной кожей города, состоящей из серых крыш, и гуляющими под ногами людьми. Какое-то странное, необъяснимое наслаждение растекалось в груди при наблюдении за прохожими. Ведь у каждого их них была своя жизнь, кто-то куда-то спешил, а Андрей видел лишь небольшую часть этого пути, и возможность видеть незнакомого человека в процессе достижения им чего-либо не могла не завораживать. Смотр на горожан больше часа, начинаешь понимать, какие всё-таки люди разные и удивительные. В такие моменты Андрей чувствовал себя хорошо. Ему нравилось быть частью чего-то общего, лишь наблюдая за ним, не выделяясь.
***
– Давай, amigo, – сказал Андрей. – Сделай это.
Он поднёс руку к двери (держись уверенно) и постучал три раза. Затем последовала тишина. Через разбитое окно в подъезд проникал ветер, так что кожа Андрея покрылась мурашками, а сам он слегка дрожал – совсем немного от холода, больше от волнения. Перегруженный сумками, он стоял напротив двери в квартиру, где прошло его детство, окружённый исписанными граффити стенами, кое-где обоссаными и заблёванными углами. Лямки вдавливались в кожу, плечи ныли под тяжестью груза, руки начинали неметь от долгого напряжения. Но Андрей был бы рад простоять так намного дольше, чем встретиться с мамой. Порой легче самому пройти через ад, чем рассказать о нём маме.
Послышались шаги. Знакомые шаги. Они приближались, приближались, потом пропали у самой двери. Андрей знал, что мама смотрит в глазок, а потому опустил взгляд вниз, уставившись на носки кроссовок. Отчего-то кровь прилила к лицу, а сердце забилось быстрее, казалось, даже лямки, вгрызающиеся в кожу, пульсировали. Былая уверенность куда-то подевалась. Андрей чувствовал, как заполняется жаром всё его нутро, чувствовал, что сейчас желание убежать возьмёт над ним верх, но он продолжал стоять, стискивая зубы, терпя боль, пытаясь себя успокоить.
Внутри провернули замок.
И открыли дверь.
Из-за неё показалась женщина в бледно-голубом халате, накинутом на голое тело и завязанном на самой пояснице. Андрей планировал держаться хладнокровно, не давать волю эмоциям, но как только он поднял на женщину глаза, то увидел маму, и губы его непроизвольно дрогнули. На лице мамы не было и грамма макияжа (она вообще никогда не красилась), а потому ничто не скрывало морщины от посторонних глаз. Огромной паутиной, распадающейся на более мелкие, они поселились на лице и сильно углублялись при каждом движении мышц, так что казалось, будто невидимый художник постоянно издевается над лицом мамы, впивая карандаш туда, где должна быть гладкая кожа. Андрей смотрел на неё и ужасался, почему-то ему становилось страшно. Подобное чувство испытываешь, когда видишь, как нечто прекрасное стремительно уродуют, и ты никак не можешь это остановить. То, что когда-то было красотой, превращается в ужас, а ты можешь лишь сидеть и наблюдать за этим, вспоминая, каким чудесным раньше было ужасное. Мамины морщины словно жаждали захватить лицо, превратив его в отпечаток пальца, сжимающийся и разжимающийся. В нечто отвратительное. И с каждым годом им это удавалось всё лучше и лучше.
