Мама кивнула. Просто кивнула, пока в глазах стояли слёзы. Каждый слышал, как на кухне отец с шумом втягивает в себя пиво, и боялся перебить его даже дыханием, слишком громко произнесённым словом. Здесь царствовал он, и когда его не было рядом, его власть никуда не исчезала, его образ не пропадал из головы ни в школе, ни на улице, ни на природе, а голос его протискивался в сны, вгрызался в мозг и… преследовал. Да, он именно преследовал.

Андрей повернулся, чтобы уйти, обвил пальцами ручку двери и остановился. Секунду, вторую, третью он простоял в смятении, после чего развернулся, посмотрел на маму (эти глаза, эти потухшие, бледно-голубые глаза) и, не выдержав, ринулся ей в объятия.

Даже не успев ничего понять, она почувствовала, как её спину обвили сильные руки и прижали к телу. Андрей обнял маму – такую хрупкую и маленькую, что она казалась крохотным птенчиком под крылом большой птицы. Он со всей нежностью, остатки которой догнивали в его душе, провёл ладонями по телу мамы, а потом почувствовал, как она сама заключила его в объятия. Глаза начало пощипывать, но Андрей приказал себе не плакать, держаться. Вместо того, чтобы заплакать, он положил ладонь на светлую макушку и прошептал:

– Я тебя очень сильно люблю, мама.

Он сказал это тихо, чтобы отец ничего не услышал. Так же тихо ответила мама:

– И я люблю тебя, сынок.

Так они и стояли, пока совсем рядом, сгорбившись над крохотным столом, сидел полковник полиции, время от времени затягивающийся сигаретой и вливающий в себя пиво. Андрей обнимал маму, зная, что делает это в последний раз.

***

После того, как решился на самоубийство, начинаешь замечать много разных деталей.

Даже вкус сигареты как-то изменился – может потому, что Андрей курил последний раз в жизни. Он втягивал в себя табачный дым, шагая по улице и всматриваясь в лица прохожих. Странное безразличие ко всему, какая-то пустота заполнила собой всё внутри, словно органы превратились в сгустки непроглядной тьмы, так что Андрей практически ничего не чувствовал и мог не стесняться, смотря на людей прямо и неприкрыто. Он шёл по проспекту, вокруг кипела жизнь, пока внутри царила смерть, а табачный дам был панихидой для несчастной души. Андрей вглядывался, вглядывался, вглядывался в лица прохожих, но так и не нашёл ни одного, которое посчитал бы некрасивым. Отчего-то все черты чужих лиц вдруг показались ему привлекательными – может, перед смертью люди полны созидания? Андрей этого не знал, он просто шагал по одной из вен Петербурга, выкуривал последнюю сигарету, смотрел на прохожих и старался ни о чём не думать.

Уже сильно стемнело, а на небе вспыхнули первые звёзды, когда он подошёл к нужному дому и выкинул сигарету. Вдохнул, выдохнул (о, этот приятный осенний ветер, щекочущий кожу!) и зашёл в парадную.

Вот здесь разом стало труднее.

Бетонные стены будто взвалились на плечи, и оттого идти стало в десять, в сто раз тяжелее. Андрей сделал один шаг, и тут же, мгновенно, за долю секунды в его сосуды ворвался такой страх, какой не мог вызвать ни отец, ни кто-либо другой. Страх чего-то огромного, непостижимого, чего-то такого, понять что человеческий разум просто не в силах! Андрей сделал несколько шагов вперёд (его встретил полумрак парадной), вцепился в перила и начал подниматься, опираясь на них, чувствуя, как удары сердца тоже поднимаются – от груди к горлу. Нахлынувшая пустота уступила место страху, а потому в голову сразу ворвались мысли.

Всё летело к чертям. Всё! Его отчислили из Кадетского Корпуса на последнем, седьмом курсе, и теперь в семье, где с деньгами и так было худо, появился ещё один голодный рот; его отец, его блядский отец набивает кулаки на нём и на маме, и если во время обучения Андрея в Кадетском Корпусе они с мамой делали вид, что всё нормально, нет никакого рукоприкладства, то сейчас отец вообще не церемонится с этим; его друг… его самый верный друг, его брат, его amigo… ТАК на него посмотрел… в последний раз… после того, как он чуть не задушил его… здесь кристально ясно, что дружбе конец, после такого так же общаться они не смогут. Ох, а Клеопатра… Думая о ней, Андрей лишь больше хотел покончить с собой, потому что перед ней он был слаб, был муравьём, никем, был падок на её желания и ей формы. В ней он видел все свои слабости и оттого ненавидел себя – он никогда не отказывал своим слабостям. Он не мог победить свои слабости, слабости оказались сильнее. Клеопатра… Она казалась Андрею богиней, и он хотел принести себя в жертву что перестать страдать.

А мама? Ты всё-таки решил бросить её?

– Заткнись, – выдавил Андрей, вцепившись в перила. Он продолжал подниматься, осталось семь этажей. – Не говори ничего о маме. Я уже всё решил.

Решил сбежать как трус, да? Ты же всю жизнь отличался смелостью, заступался за учителей, которых едва знаешь, даже за прохожих, а защитить родную маму не хватает сил? Неужели ты настолько ничтожен?

– Заткнись! – крикнул Андрей и двумя руками вцепился в перила. Он сжал их так сильно, словно хотел кому-то сломать хребет. Глаза нависли над пропастью, свет лампочки ложился на ступени лестницы. – Как я могу защитить маму? Ударю отца? Ты… ты представляешь, что тогда будет?!

Внутренний голос умолк, и, обрадовавшись этому, Андрей продолжил подъём. Но уже на следующем этаже он услышал:

Ты даже не пытался бороться, не предпринял ни одной попытки. Знаешь, что ты делал? Вцеплялся глазами в клеёнку и молча сидел – вот что! Твою маму били, а ты ел, чёрт возьми, ел! А когда били тебя…

– Не надо…

… ты говорил отцу, что он самый лучший, потому что это его успокаивает. Ты говорил, что гордишься им, что любишь его, очень рад, что у тебя именно такой папа, и он переставал тебя бить. Это поведение смелого человека? ЭТО?!

– НЕТ! – Андрей остановился на лестничном пролёте, прямо под висящей на оголённом проводе лампочкой, окутанный ядовитым жёлтым светом, напротив полутьмы, в которой прятался небольшой коридор… и кто-то ещё. Именно туда и вглядывались карие глаза. – Не заставляй меня оправдываться, потому что не я, блять, НЕ Я ВЫБИРАЛ ОТЦА! И ЭТО НЕ МОЯ ВИНА ЗА ТО, ЧТО ОН БЬЁТ МАМУ! Я НЕ ХОЧУ ЭТО ТЕРПЕТЬ! СЛЫШИШЬ, ТЫ?! – Он шагнул в полутьму. – Я очень сильно устал от этого, моя жизнь и так ничего не стоит, так зачем тогда пытаться что-то изменить? Я… я какой-то не такой. Мне некомфортно в мире. Я и чего хочу, не знаю, я ничего не знаю, мне хочется только, чтобы… чтобы… меня кто-то любил.

На последнем слове голос предательски дрогнул. Стоя вдали от света, Андрей почувствовал, что всё, вот оно – за последние шесть лет из его глаз впервые полились слёзы. И будто стесняясь их перед миром, Андрей мигом вытер их, развернулся и рванул к лестнице, уже не просто направляясь к крыше, а сломя голову. Он старался не слушать, не слышать этого паразита внутри! Но тот становился всё громче.

Выходит, ты просто трус. Столько драк, столько крови, столько заработанного уважения, а на самом деле под этой мишурой сидит испуганный мальчик. Ты трус. Жалкий трус. Трус, которому наплевать на свою мать. Трус-эгоист.

– ДА! – крикнул Андрей. – ДА, Я ТРУС, ДА, Я ЭГОИСТ, И ЧТО?! СКОРО ВСЁ ЭТО ЗАКОНЧИТСЯ, И ТЫ ТОЖЕ ЗАТКНЁШЬСЯ, ТОЖЕ ЗАТКНЁШЬСЯ! ВЫ ВСЕ МЕНЯ ДОСТАЛИ, КАЖДЫЙ, КАЖДЫЙ! Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ, БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ БЫТЬ С ВАМИ! Я НЕПРАВИЛЬНЫЙ!

Он добежал до десятого этажа, снял замок с двери на чердак, что висел для виду, и, ещё раз вытерев слёзы (я плачу, я плачу, Господи, я плачу), пошёл на крышу. Следовало покончить со всем этим как можно скорее.

***

Лицо встретил прохладный ветерок.

Андрей глубоко вдохнул свежий воздух подступающей ночи, закрыв полные слёз глаза. Вдохнул так, как не вдыхал никогда, потому что знал – следующим вечером он уже не сможет насладиться.

Давай, amigo, сделай это, здесь ничего сложного. Один шаг вперёд, дальше работа за гравитацией, просто подожди пару секунд – и всё закончится. Больше никаких криков, никакой ругани, никаких синяков, никакой агрессии, никакой крови, никаких эмоций, только пустота, – и больше ничего. Для тебя всё закончится. А если самоубийцы попадают в ад? Вряд ли он хуже нашей маленькой квартиры, считай, я уже побывал в аду, так что мне положен рай. Давай, сделай это. Насладись красотой Петербурга и сделай это. Тебе ещё повезло, что ты мог выбрать способ, как уйти отсюда. И ты выбрал уйти после созидания. Созидания прекрасного.