Синицын пытался пробить Андрея. В дверных проёмах бортовал его плечом, стараясь спровоцировать. Будто базарная сплетница он болтал языком за спиной, и до Андрея долетали слухи, неприятные слова, ещё чуть-чуть, совсем чуточку, и гнев возьмёт над разумом верх. Но благо, Коля всегда был рядом. Он словно холодная вода остужал Андрея и успокаивал его, удерживая от глупых поступков. Наверное, без Коли Андрея бы убили где-то на улице, вонзив нож в печень, провернув его несколько раз, кровь стекала бы по асфальту в водосточную канаву, и последним, что услышал бы Андрей, был бы смех уходящей вдаль шпаны. Но он оставался жив, и гнев его, вызванный нападками Синицына, укрощали руки Коли. Он просто хватал его за плечо и говорил: «Успокойся, compadre, мы только пришли в школу. Нам нельзя вылетать отсюда, держи себя в руках».

Так прошли пять дней, и именно о них думал Андрей во время приготовления к ужину вечером первого октября, когда Петербург ласково провожал пятницу розовым закатом.

Но в районе, где жил Андрей, уже царил сумрак. Мягкие ванильные краски не достигали подъездов, где подростки перетягивали жгутом руки и находили вены, где с окон сбрасывали использованные презервативы и где насиловали школьниц, водя их на чердак, замок на двери к которому уже давно сломали. Здесь красота заката никого не волновала, потому что её никто не видел. И только поднявшись на крышу, устремив взор далеко-далеко – туда, где жили нормальные люди, – можно было увидеть слабый призрак чего-то прекрасного, чего-то такого, что в книгах называют жизнью.

– Помой пол, – сказала мама. – Скоро папа придёт, пол к тому моменту уже должен высохнуть.

Андрей поплёлся в ванную, намочил тряпку, взял швабру, насадил тряпку на швабру и следующие двадцать минут мыл пол, ни о чём не думая. Лишь иногда он поглядывал на окна, останавливая на них взгляд, после чего продолжал работу. Папа придёт. К приходу папы всё должно быть чисто.

Когда Андрей закончил, то вымыл тряпку, повесил сушиться на змеевик и медленно пополз к себе в комнату, хотя живот пронзительно рычал – хотелось есть. Но пока папа не придёт, притрагиваться к еде нельзя – таков уж закон. Этому его научила мать и постоянно напоминала во время каникул, потому что в Кадетском Корпусе клювом не щёлкают: видишь еду – бери и ешь. Но дома всё по-другому. Здесь царствует папа.

Отец.

Андрей уселся за свой крошечный стол и, не зная, чем себя занять, достал блокнот с карандашом. Несколько чириканий по белой бумаге, несколько штришков, и вскоре кисть полетела по импровизированному полотну, её уже было не остановить. Следующие полчаса пролетели для Андрея незаметно, потому что он с головой окунулся в приятную ему работу и на один короткий миг, измерить временем который невозможно, даже почувствовал любовь к жизни. Потом Андрей отпрянул от блокнота и, когда отдельные линии соединились в целое, увидел лицо той самой девушки с кожей шоколадно-молочного цвета, увидел аккуратно нарисованную шею, а ниже – проём меж двух застёгнутых пуговиц рубашки, из которого слегка выглядывало полукружие маленькой груди. Андрей провёл по этому месту подушечкой пальца, не заметив, как закусил нижнюю губу, и ещё несколько секунд смотрел на написанный им портрет, пока не услышал:

– Иди к столу! Папа идёт!

Отец. Надо идти к столу.

Андрей так и поступил. Через минуту зашёл отец и начал раздеваться у порога.

Мама с сыном молча сидели за столом напротив друг друга, зажав ладони коленями и уставившись в свои пока что пустые тарелки. Тишину, что заполнила воздух, разбавляли лишь кряхтение пьющего мужчины и трение ткани об кожу, всё остальное провалилось в беззвучие. Андрей словно видел, как отец стягивает с себя свою любимую коричневую кожаную куртку, вешает её на дверцу шкафчика, и, услышав характерный звук, он ещё представил ещё и то, как смачный сгусток слюны и соплей падает на пол. На пол, который он только что вымыл собственными руками.

– Привет, семья! – Трезвый. На этот раз он пришёл трезвым. – Я принёс вам радостную новость!

Надеюсь, у тебя рак лёгких, подумал Андрей, но не сказал. Он всё так же молча сидел, уставившись в никуда, свет лампочки ложился на его ссутуленные плечи, на опущенную вниз голову и на маленькие, стоящие по стойке «смирно» чёрные волосы. В маленькой кухне, больше похожей на гроб, висела такая тишина, что думать о красотах жизни было невозможно. Какие, к чёрту, красоты? Хотелось лишь одного – умереть. И это желание было тихим, спокойным, не вызывающим эмоции. При мыслях о скорой смерти Андрей испытывал лишь умиротворение, потому что представлялась она ему в светлых тонах, словно там, за границей жизни, его ждёт то, что он никак не мог найти здесь. Думая о конце (конце всего, конце необратимом), Андрей чувствовал себя лучше, ведь понимал, что рано или поздно это закончится… это ожидание отца перед каждым ужином, эти вздохи мамы, в которых так и звенит сожаление, этот проклятый стол, это проклятое окно, глядя на которое жаждешь выпрыгнуть на улицу, эти окурки и бычки на подоконниках в обоссанном подъезде, эти кровавые глаза отца, глаза прохожих, глаза одноклассников, мокрицы на полу в туалете, дырявые носки, улыбка отца, чёртова головная боль, разговоры о любви, итоговое сочинение, ядовито-жёлтый свет, руки отца, синяки, чувство одиночества, ненависти, отчаяния, тоски, погоня за счастьем, разочарование – всё это когда-нибудь закончится. И только две вещи до сих пор удерживали Андрея в мире живых: мама и крыши Петербурга. Маму жалко, а крыши… стоит жить ради того, чтобы одному гулять по крышам и смотреть на Питер, сплетаясь с ним в единое целое.

Завтра после школы пойду на крышу. И там же встречу закат. В октябре темнеет рано.

– Попробуйте-ка угадать, что случилось! Случило-о-о-о-сь! Слу-у-у…чи-и-и-и…ло-о-о-о-сь!

Отец вошёл на кухню, и на один краткий миг Андрей осмелился поднять голову и взглянуть на него. Он не мог сосредоточить взгляд на одном месте, потому что боялся его задерживать, глаза бегали, пока мозг лихорадочно считывал информацию. Отец был высокого роста (метр восемьдесят пять от грешной земли) и возвышался над всеми в семье. Лоб его постоянно рассекали морщины, словно кто-то очень давно лезвием прочерчивал линии на этом ужасном лице. Лице ужасном и грандиозном. Практически всегда оно отливало бордовым (высокое давление, высокое давление, тебя погубит высокое давление), и потому всегда казалось, что отец разозлён, буквально вскипает от злости. Всегда. Его голову покидали волосы, будто боялись, хотели сбежать, теперь ядовито-жёлтый свет бликами отражался от лысины, и лишь на боках и затылке остались более-менее густые волосы цвета мокрого сена. Карие глаза рыскали под редеющими бровями. Те же глаза, что и у Андрея, но другие в своей сути… Тело было крепким – Андрей это хорошо знал. Хоть отец и не занимался спортом, не поддерживал форму, мышцы его не подводили, а удары оставались сильными – Андрей это тоже хорошо знал. Сейчас на отце были простые рабочие брюки, белая рубашка с серыми линиями вдоль и накинутая сверху серая жилетка. Он даже не переодевался, заходя домой… но заставлял это делать жену и сына.

Андрей опустил голову, но не слишком низко – так, чтобы видеть сидящую напротив маму.

– Тебе выдали премию? – спросила она.

Отец громко рассмеялся. Казалось, ничего смешнее в жизни он не слышал, чуть ли не задыхался от смеха. Потом, слегка успокоившись, приблизился к маме и потрепал её по голове. Совсем как послушного щенка.

– Нет, котёнок, но ты двигаешься в правильном направлении. Может, Андрей, ты догадаешься, что случилось. Что случи-и-и-и-лось? Что случи-и-и-и-лось? Что-о-о-о… случило-о-о-о-сь!

Пытаясь петь, он сел за стол, склонившись над уже набитой трапезой тарелкой. Андрей смотрел в свою пустую (белое дно, белое дно, я вижу белое дно) и в спешке перебирал мысли, думая, что ответить. Ладони, зажатые коленями, дрожали. Всё дрожало. Даже кости вибрировали, заставляя мышцы постанывать.

– Тебя повысили?