— Пусти! — глухо взревел он сквозь плотно стиснутые клыки с вываленным языком.

Я чуть не выронила улей, но быстро опомнилась и вцепилась пуще прежнего.

— Лапы прочь от частной собственности, пчелокрад!

— Жадина, — рявкнул медведь, упираясь задними лапами, — на кой он тебе сдался? Выбери любой другой!

— Я не воровка! — возмутилась я, наугад пиная ногой под улей. Медведь пошатнулся, но устоял.

— Ври больше!

Но тут пчёлам надоело бесцельно трястись в колоде и они решили внести посильную лепту в делёж улья. Подбадривая себя громким жужжанием, они высыпали из летка с безрассудной отвагой защитников осаждённой крепости.

Неожиданная атака застала нас врасплох. В темноте пчёлы и впрямь ничего не видели. Они кусались на ощупь.

Непотребно ругаясь, мы с медведем бросили улей и кинулись наутёк. Поскольку выход был один — через калитку — к ней мы и устремились, пыхтя бок о бок. Медведь галантно приотстал, пропуская меня вперёд. Лобастая звериная башка отвалилась и повисла у него за плечами, сменившись тёмноволосой макушкой.

Пчелы не отважились на длительную ночную вылазку и, язвительно пожужжав нам в тыл, отстали у обмолоченных снопов за амбаром.

Тяжело дыша, мы с возмущением разглядывали друг друга. "Медведь" оказался худощавым мужчиной лет тридцати, с узким пронырливым лицом, тёмными глазами и ястребиным носом. Волевой подбородок тщательно выбрит, волосы заплетены в косицу. Троюродный брат невесты, вспомнила я. Сидел в дальнем углу стола, вгонял в краску хихикающих соседок, сказал какой-то сальный тост про хомут для молодого. Выдавал себя за стражника в отпуске, щеголяя новёхоньким, с иголочки, кожаным камзолом, расшитым серебром по воротнику и обшлагам.

— Менес, — представился он, блеснув улыбкой.

Я брезгливо посмотрела на протянутую лапу. Спохватившись, "медведь" высвободил руку из шкуры, но я по-прежнему не спешила с рукопожатием.

— Ведьма, — холодно сказала я. — А шкура вам идёт. Прямо как по вас сшита. Даже не верится, что съёмная… пока съёмная.

Улыбка поугасла.

— Уважаемая госпожа ведьма, — тщательно подбирая слова, начал Менес, я никогда бы не позволил себе этот глупый маскарад, если бы знал, что перебегаю вам дорогу. Простите. Я готов искупить свою бестактность… э-э-э… двумя серебряными монетами.

Это становилось забавным.

— Которые вы только что вытащили из моего кошеля?

Вор заметно погрустнел. Он и впрямь знал свое ремесло, но с заговоренным карманом столкнулся впервые.

— Возможно, я ошиблась, — в раздумье продолжала я, — и деготь с перьями пойдут вам еще больше. А уж без руки вы и вовсе будете смотреться неотразимо.

Монетки с тем же проворством вернулись в кошель, вор безрезультатно похлопал себя по карманам и с надеждой предложил:

— Ну, хотите… э-э-э… мою шкуру?

Я с трудом удержалась от смеха:

— Вашу или медвежью?

— Медвежью, — торопливо поправился он, — вот, пощупайте — совсем новехонькая, позавчера на торжище купил.

— Вы купили шкуру стоимостью по меньшей мере в три золотых кладня, чтобы украсть улей, которому красная цена шесть серебряных кипок?!

Вор смущённо кашлянул, и я поняла, что за шкуру он тоже не платил.

— Снимайте, — решила я. В конце концов, отлавливать воров я не нанималась, а шкура и впрямь была хороша.

Менес с похвальной расторопностью выкарабкался из шкуры, торжественно вручил мне обновку, раскланялся и был таков.

Скатанная в трубку шкура оказалась немногим легче неосвежёванного медведя. Я поволокла её к дому по земле, за хвост, чувствуя себя убийцей, прячущим свежий труп. Морда подпрыгивала на кочках, выпирающие клыки оставляли два глубокие борозды. В конце концов они так крепко увязли в нижней ступеньке крыльца, что я чуть не упала. Обозлённая, я дёрнула посильнее и хвост остался у меня у руках.

Плюнув, я бросила шкуру во дворе — у меня уже начинало шуметь в ушах, следовало как можно скорее приступить к врачеванию. Один-два пчелиных укуса я ещё могла вынести, но от пяти как-то чуть не умерла.

Наглотавшись саднящих в горле декоктов и вытащив из различных частей тела с полдюжины пчелиных жал, я крепко призадумалась. Да, неприятно, но терпимо, и магия на сей раз не подвела — от укусов остались едва заметные красные точки и лёгкий зуд под кожей, в то время как левая щека по-прежнему занимала большую половину лица.

Измыслить что-либо путное я не успела — начало сказываться побочное действие снадобий. Я с трудом разделась, свернулась в клубочек под одеялом и мгновенно заснула.

* * *

Разбудил меня женский визг. Пронзительный невестин бас штопором ввинчивался в уши. "Пирог" — догадалась я, подскакивая к окну, — "опять с иллюзиями напортачила".

Паратя и впрямь стояла у пирога, но смотрела вниз, под стол, судорожно стиснув в кулаке приподнятую скатерть. Визг вырывался из неё безостановочно, на вдохе и выдохе.

Пока я оделась и выбежала во двор, вокруг невесты столпилось порядочно народу. Бесцеремонно растолкав селян локтями, я пробилась к столу. Визжать мне не позволяли высшее магическое образование и привычка, но сохранить ледяное спокойствие тоже не удалось.

Под столом лежал… нет, не дайн и даже не труп, а почти полностью истлевший скелет с присохшими остатками плоти, щеголевато обутый в сапожки Дуппа. Я присела на корточки и протянула руку к ощеренному черепу, но не прикоснулась, а медленно провела над лобной костью и ниже, вдоль грудины.

— Что-то мне здесь не нравится, — вслух подумала я, отдёргивая ладонь.

— Да уж знамо, что, — хмуро поддакнул Олуп, — костяки вон эти!

Я промолчала, признавая свой промах. Да, меня не нанимали охранять заночевавших на свежем воздухе гостей, но одно присутствие ведьмы в селе должно было отбить аппетит у окрестной нечисти. Выходит, кто-то или что-то меня недостаточно боялось. И полагало, что не без оснований. Это же предстояло выяснить и мне.

— Люди добрые, гляньте! — взвизгнула сваха, тыча пальцем в дорожную пыль. — Следы!

Селяне в ужасе уставились на широкую полосу с парными штрихами, ведущую из ворот Олупа к калитке соседа. Прежде чем я успела вымолвить слово, толпа с воодушевленными воплями бросилась по следу, на ходу выламывая колья из плетней.

Нашим глазам открылось жалкое зрелище. Обильная ночная роса превратила шкуру в плешивую набрякшую тряпку, словно я затоптала несчастное животное ногами. Вываленный язык усугублял впечатление. Медведь с укоризной косил на присмиревших селян жёлтым стеклянным глазом; лёгкий запашок тухлятины домысливался без труда.

— На пасеке поймала, — пояснила я в гробовой тишине, — хотела немного припугнуть, но, кажется, слегка перестаралась…

— Как же это вы его, а? — робко поинтересовался Олуп.

— Взяла за хвост и покрепче дёрнула, — мрачно пошутила я, предъявляя лежащий тут же хвост.

Никому и в голову не пришло усомниться. Селяне воззрились на меня с суеверным уважением. И опаской, разумеется. Никто не осмелился попрекать ведьму, походя вытряхнувшую медведя из шкуры, каким-то там высохшим дайном. Олуп только вежливо поинтересовался, не могут ли они посодействовать мне в поисках злодея, и если да, то всё село к моим услугам.

Для содействия я выбрала глазастого Олупова сынишку. Дети частенько запоминают кучу совершенно ненужных подробностей, игнорируя главное, но обыденное. И если болтливая баба принесёт от колодца ворох сплетен и зависть к соседке в новом тулупе, то увязавшийся за ней ребёнок непременно заметит обломок цветастого горшка, незнакомую кошку в кроне десятисаженного тополя, а то и — чем леший не шутит? — шмыгнувшего за угол ригенника. Главное, не говорить ребёнку, что именно тебя интересует, не то кошки и ригенники будут сидеть на каждом заборе.

Так что я подловила мальчишку за переборкой сухой фасоли на порожке и, пристроившись рядышком, добросовестно лущила колючие стручки за компанию, исподволь выведывая сельские новости.