Перед самым началом пира в калитку вошла одинокая девушка с красиво подобранным букетом полевых цветов. На первый взгляд её скромно опущенные глаза показались мне серебряными, но, удивлённо приглядевшись, поняла светло-серые, просто так странно отсвечивают на солнце. Девушка привлекла не только моё внимание — на неё откровенно уставились все парни, половина взрослых мужчин и застенчивый дедок. А поглядеть было на что: точёная фигурка, выгодно подчёркнутая льняным облегающим платьем с высоким расшитым воротом и разрезами до бёдер, хрупкое правильное личико, по-детски открытое и беззащитное. Подружки невесты обрадовались ей, как хорошей знакомой, и, потеснившись, выделили кусочек лавки.

Ничуть не огорчённая отсутствием упырей и иже с ними, я с куда большим интересом изучила стоящие передо мной кушанья. Цельные окорока, куски жареной птицы и рыбы, всевозможные колбасы, салаты прямо в кадушках, фаршированные щуки с глазами-клюквинками, горы фруктов и реки медовухи одновременно радовали и ужасали глаз. Посреди стола гордо восседал на яблоках гусь в перьях — то ли заново утыканный ими после жарки, то ли несъедобное чучело для красоты. Надо всем этим изобилием возмущённо вились пчёлы, норовя присесть на краешек миски с медом или кувшина с медовухой. Особенное негодование крылатых тружениц вызывал свадебный пирог на меду. Они кружили над ним, как над погребальным курганом. Пирующие привычно отмахивались от пчёл в воздухе, стряхивали с поднесённых ко рту ложек и выплескивали из кружек. Я же сидела как на иголках, то и дело шарахаясь от въедливого гудения над ухом.

Как и положено, медовуха оказалась горькой, молодые, дорвавшись, соединились в таком страстном поцелуе, что гости в конце концов сбились со счёта и налили себе по второй. Выпивать и закусывать приходилось в ускоренном темпе, ибо через каждые пару минут пирующие вздрагивали от пронзительного голоса свахи:

— А ну-ка отложим ложки, да встанем на ножки! Отец молодой — не гляди, что седой! — нальёт вина, выпьет до дна, да расскажет, чем невеста красна!

Несчастный Олуп, кряхтя, вылезал из-за лавки и, смущаясь, с чаркой в руке начинал расхваливать дочь и желать всяческого и полного счастья. Не успевали гости одобрительно крякнуть и потянуться ложкой к закуси, как сваха взвизгивала ещё радостней:

— А вот тёща свежеиспеченная, зятем озолочённая! Расскажи, как на духу — рада ли жениху?!

Естественно, теща была рада. Печальная участь не миновала ни тестя со свекровью, ни родственников, ни друзей. Когда очередь дошла до меня, я мрачно, не вставая, смерила сваху взглядом и неприязненно буркнула:

— Поздравляю.

Больше меня не трогали.

Вечерело. Над лугами пополз голубоватый осенний туман, но веселье и не думало утихать, хотя понимать собеседников становилось всё труднее. Дружки жениха, зажав в зубах ножи, а кому не хватило — ложки и обглоданные кости, с жаром исполняли танец горцев: то есть, с приглушёнными воплями скакали вокруг стола под надрывное дребезжание гуслей и визг дудок. Застенчивый дедок тонким голосом выкрикивал похабные частушки, стол в такт вздрагивал от дружных ударов кулаками.

— А я тоже колдовать умею! — хвастался изрядно захмелевший дайн, — с малолетства ложки взглядом двигал, потом девкам на сенокосе подолы будто ветром поднимать наловчился. Только это — секрет, ни-ни!

Дайн таинственно зашипел на приложенный к губам палец.

— В храме… ик!… узнают — отлучат, ибо сиё одержимость бесовская, служителя божьего недостойная. О, закусь!

Блюдо с гусем медленно поползло в нашу сторону. Я похолодела. Маги и священнослужители традиционно недолюбливают друг друга, но к Дуппу я успела проникнуться искренней симпатией и попыталась воспрепятствовать продвижению "закуси". Увы, у каждого мага есть несколько излюбленных, самых удающихся заклинаний, перебить которые непросто даже втрое сильнейшему противнику. Блюдо кругами заскакало по скатерти, гусь подпрыгивал на яблоках. Гости в ужасе косились на весёлую птицу, на всякий случай отодвигаясь от стола.

— Ой, поле широ-о-окое! — неожиданно завопил Дупп, забрасывая руку мне на плечо и раскачиваясь из стороны в сторону. — Да раздо-о-ольное!

Я потеряла концентрацию, блюдо перевернулось, гусь лихо взмыл над головами молодых, описал изящную дугу и воткнулся клювом в свадебный пирог.

— Госпоже ведьме больше не наливать! — громоподобно прошептал Олуп девке с кувшином.

Я раздражённо сбросила дайнову руку и, чтобы скрыть смущение, положила в миску немного салата, безо всякого аппетита ковыряясь в нём ложкой.

— Во па-а-але пшеничка стоя-а-ала! — тем временем продолжал Дупп, осовело таращась на бесхозную ниву у леса и сам себе дирижируя куриной костью, — ой, да ка-а-аласистая стоя-а-ала!

Пшеничке от его кошачьего фальцета полагалось полечь на корню. К счастью, очередной кубок медовухи уложил самого дайна — Дупп битой тушкой сполз с лавки и с блаженной улыбкой растянулся под столом, вместо подушки обеими руками обхватив мой сапог.

Свадьба окончилась далеко за полночь. Объевшиеся и опившиеся гости постепенно разбредались по домам, обещая вернуться на рассвете. Не без труда стряхнув дайна с сапога, я вместе с немногочисленными уцелевшими гостями отправилась провожать молодых на сеновал. Жених честно попытался перенести невесту через порог — обхватил её за пояс, расставил ноги и поднатужился, постепенно заливаясь краской. Она жеманно захихикала, но от земли не оторвалась. Я пришла бедняге на помощь и приподнятая магией Паратя величаво проплыла в дом. Дверь захлопнулась, гости ещё немного пошумели у крыльца, выкрикивая советы молодому, потом выпили на посошок и разошлись. Не все — на столе сладко храпела сваха, из-под скатерти до половины торчали сапоги дайна, а чуть поодаль улизнувшая из конюшни Смолка неспешно лакомилась свадебным пирогом, дележ которого перенесли на завтрашнее утро. Я мысленно застонала — кобыла успела обгрызть многострадальный каравай по кругу и облизать крем с макушки. Завидев меня, грозную, Смолка малодушно поджала хвост и ускакала в темноту. Искать чёрную кобылу в потемках не имело смысла, и я, махнув рукой на каравай (он принял прежний вид, но кушать его я бы всё-таки не советовала), решила наведаться в гости к пчёлкам.

Сад был небольшой, яблонь двадцать. Под каждой стоял улей — выдолбленная колода в соломенной шапке. Там-сям темнели кусты крыжовника. С трёх сторон щерился кольями плетёный забор, четвёртая открывалась длинным полем, щедро унавоженным к зиме. Я с опаской побродила между ульями, но всё было тихо. Пчёлы мирно почивали, выставив стражу у летков. Самые обычные, рыжие и мохнатые пчёлы. Разочарованная, я уже собиралась уходить, но решила немного подышать свежим воздухом — после застолья меня слегка водило из стороны в сторону, и я боялась окончательно разомлеть в духоте натопленной избы. Усевшись на траве возле задней стенки улья, я подобрала сочную паданку, потёрла о рукав куртки и с удовольствием ею захрупала. Ночь выдалась ясная, безветренная. Я умиротворенно любовалась яркими звёздами и с тем же благодушием засмотрелась на медведя, сноровисто перелезающего через забор. Медведя?! Опомнившись, я подавилась яблоком, беззвучно разевая рот и хлопая себя по груди.

Ничего не подозревающий зверь спрыгнул на землю, осмотрелся и на задних лапах потопал к ульям. Высокий и тощий, он держался по-человечески прямо, негромко насвистывая себе под нос. Онемев, я глядела, как он поочерёдно обходит колоды, прикладывает к ним ухо, осторожно постукивает по стенке когтистой лапой, приподнимает, опускает и переходит к следующему, то и дело поддергивая шкуру на поясе, как спадающие штаны. Меня он не заметил, а вот улей, за которым я пряталась, приглянулся ему больше других. Довольно рыкнув, медведь облапил колоду, с натугой приподнял и прижал к мохнатой груди.

Поддавшись внезапному и, скорее всего, хмельному порыву, я вскочила и ухватилась за улей с другой стороны. Медведь пошатнулся от неожиданности, но лап не разжал.