– Внимание по Ковчегу. Аватар представителя Рея закончил биопсихологическую трансформацию. Встречающих просят пройти к камере сенсорной депривации «Homo Ludens».

– Товарищ, Вам плохо? – к плечу прикасается рука и я просыпаюсь то ли от ее тепла, то ли от окружающего холода. Открываю глаза, вокруг полная тьма.

– Спасибо, все хорошо. А где я?

– Это гестапо.

– Ясно.

– Да хватит вам, дайте поспать, – раздается в темноте чей-то раздраженный голос, и мы оба, я и мой невидимый собеседник замираем.

Гестапо. Я в гестапо. И явно не на стороне рейха. Что, впрочем, уже хорошо – представляю, как бы я себя чувствовал, окажись одним из эсэсовцев. Хотя кого я обманываю – эсэсовцем сейчас тепло, а мне ужас как холодно. И еще этот сильный запах каких-то ветких, полусгнивших тряпок. Постепенно глаза привыкают к темноте, и я вижу, что нахожусь в помещении, где прямо на полу, вдоль стен лежат люди, человек десять – пятнадцать. Свет с трудом пробивается из узенького окна, чем-то то прикрытого, то ли забитого. Что – то среднее между тюремным казематом и небольшим сараем. Влажные и сырые тряпки под мной то ли греют, то ли холодят. Поворачиваюсь и спиной чувствую другого человека, это он меня и разбудил. Я прижимаюсь к нему спиной, мало – мало согреваюсь и проваливаюсь в забытье.

– Вставайте, свиньи, вставайте, – в дверях стоит какой-то силуэт и громко стучит металлом по железу. «Что бы ты сдох» – проносится у меня в голове, и я сто процентов уверен, не только у меня. Мы шевелимся, встаем и выходим из помещения. На улице или позднее бабье лето или ранняя осень – солнечно и свежо. В такое время хорошо бы оказаться на крыльце своего небольшого домика, окинуть взглядом желтые деревья и ясное, синее небо, и подумать, как мало человеку надо для счастья. Мы разбредаемся между обычным деревянным туалетом и бегущим по соседству ручьем. Проходит полчаса и все также молча, мы выстраиваемся по росту в центре огороженного пространства. Тело, в котором я оказался, богатырским сложением не отличается, и я стою в конце строя. Старый, усатый, плюгавый фашист начинает перекличку. Сейчас должны назвать и мое имя, знать бы только, какое оно…

– Месси, – пауза зависает, сосед толкает меня локтем в бок, и я тут же кричу писклявым голосом:

– Здесь.

Перекличка заканчивается, и мы строем идем в столовую. После завтрака, состоящего из какой-то баланды вместе с куском чего-то, напоминающего смесь хлеба, опилок и мыла, все тот же плюгавый фельдфебель ведет нас на стройку.

Мы делаем пешеходный переход, так нам говорят. Но укладывая бетон толщиной 20 сантиметров, я понимаю, что на самом деле это дорожка не для людей, а для самолетов. Катая туда-сюда тачку с песком и цементом, я выуживаю информацию и понимаю, в каком времени нахожусь: аншлюс уже есть, финской войны еще нет. Также происходит ориентация по месту: Померания.

Постоянно гавкая как собака, фельдфебель смотрит, чтобы мы работали по принципу «бери больше, кидай дальше, пока летит – отдыхай». Физически все очень тяжело, ноги и руки с непривычки просто отваливаются, а на душе скребут не кошки, а тигры. Зачем какая-то неведомая сила забросила меня сюда, где Рэм – зверюга в человеческом обличии совращает целую нацию, превращая культурных людей в свое подобие?

Погрузившись в мысли, я на какой момент теряю бдительность и со всего размаху наступаю на торчащий из опалубки гвоздь. Боль адская, нога проткнута не насквозь, но до крови. Ковыляя кое как, добираюсь до вечера. Падаю как подкошенный на тряпье в углу и тут же засыпаю.

– Вставайте, свиньи, вставайте! – бабахает железом по металлу. Я вскакиваю и тут же ойкаю от боли – моя нога. Кое как хромаю на выход.

– Месси.

– Здесь.

– Остаёшься дежурным в лагере.

– Есть.

Все уходят, и мы остаемся в лагере – я, капо и собака. Капо – он тут и повар, и завсклад, и товаровед. «Ты вначале вымой столовую, а потом – туалет», «Тряпку выжимай двумя руками» – учит он меня. Его советы вроде бы верные и правильные, но произносит их капо с таким видом, будто это не банальные трюизмы, а какие-то великие мудрости, достойные быть высеченными гранитом по мрамору.

С собакой повезло больше – во-первых она не умеет говорить, а во-вторых, лаять тоже толком не умеет. Зато прекрасно виляет хвостом и является хорошим слушателем.

– И вот ответь мне, что мы тут делаем? Ну ладно ты, я понимаю, а я-то здесь зачем? Какой во всем этом тайный смысл? Почему или зачем я какой-то ашкенази Месси и почему в Померании?

За философскими диспутами с собакой время летит быстро и наступает обед. Взяв чашку с похлебкой, сажусь на завалинку и наслаждаюсь жизнью. Солнце разогнало утреннюю свежесть, но не до упора, а в самый раз, когда не холодно и не жарко. В лесу неподалеку кукует кукушка. Запах свежо опавшей листвы кружит и пьянит голову. Калейдоскоп детских воспоминаний несет меня в прекрасное далеко.

– Иди, дай ей, – капо ложит на крыльцо столовой чашку с ложкой. «Зачем собаке ложка?» – думаю я про себя, но лишних вопросов не задаю, а молча забираю еду и несу ее к собачей будке. Подхожу, возле будки уже стоит такая же, полу пустая – полная миска, рядом с которой на солнце греется собака. Что-то тут не то.

Можно, конечно, вернуться и спросить капо, но мне абсолютно не хочется лишний раз с ним разговаривать, да и ковылять туда – сюда – обратно, для моей ноги не есть приятно. Беру чашку и иду в барак – это единственное место, где я сегодня еще не убирал и где может быть то, кому хороша эта ложка к обеду.

И действительно, в углу барака виден чей-то силуэт. Женщина.

– Вот, я поесть принес, – говорю и ставлю перед ней миску. Ноль внимания, сидит как сидела, даже ресницей не повела. А может она слепоглухая?

– Я говорю, поесть вот Вам принес, – вновь повторяю, дотрагиваясь до ее руки. И снова ничего. Она как не в этом мире. Ну и ладно. Ставлю чашку рядом с сидалицей и начинаю прибираться в бараке. Ну как прибираться? – Беру влажное тряпье и выношу его на просушку. Тряпочка к тряпочке – тут главное не ошибиться, может что для кого мусор, а для другого – память о прошлой, счастливой жизни. Так что это очень важно «где взял – там положил».

Приближается вечер, и приняв душ – оказывается он у нас тоже есть, но только с холодной водой, я начинаю заносить подсохшую подстилку обратно. Женщина сидит в прежней позе на своем прежнем месте. Чашка с едой также нетронута. Я присаживаюсь с ней рядом, хочу что-то сказать, пытаюсь собраться с мыслями, беру ее руку в свои и…

… на улице ярко светит солнце, а в хате хорошо, прохладно и только неугомонные мухи портят идиллию. Вместе с матерью на кухне она месит тесто для шанежек. Уже как три месяца они живут в этом доме, приобретенном по случаю у одной внезапно овдовевшей молодухи. Дом находится на отшибе и нравится ей своей тишиной и спокойствием, она чувствует, что здесь ее сердце отдыхает, после всех тех невзгод и перипетий, которые им пришлось пережить в последний год. Незаметно для нее, в привычное жужжание мух вплетается какой-то другой звук. Звук все нарастает, нарастает и превращается в гул. Гул техники. На дороге. Где прямо сейчас в песке и пыли играют ее трехлетнее Солнышко и пятилетний Цветочек. Она выскакивает из хаты и застывает на пороге, прямо по дороге, что-то радостно крича навстречу ей бегут дети. А за ними, в громадном облаке пыли несется что-то большое и громадная. Она видит улыбки на лицах детей, и понимает, что им совсем не страшно, а наоборот, весело и интересно. И они бегут к своей любимой маме, чтобы рассказать ей, о том большем и интересном, что они только что увидели за поворотом.

Первым облако пыли поглотило улыбчивое Солнышко. Еще через секунду исчез и прекрасный Цветочек. Что-то ударило ее сзади по коленям, и она почувствовала, как подкашиваются ноги. Грудь наполнилась чем-то тяжелым и вязким, хотелось крикнуть, закричать, заорать, но вместо этого с губ сорвался только слабый, еле слышный стон-шепот: