Я безучастно смотрю на доктора в ожидании новостей.

Новостей, что она умерла, что я потерял ее, что убил ее.

– Мисс Хоуп находится в стабильном состоянии, – сообщает он.

Фарра издает еще один вскрик, на этот раз вопль радостного изумления.

Доктор продолжает говорить и объясняет детали, которые особо ничего не разъясняют. Медицинские термины и жаргоны. Бессмыслица. Я выуживаю только то, что могу понять и обработать в голове.

Остановка сердца.

Недостаточность сердечного клапана.

Ей повезло.

Предстоит проделать долгий путь.

Несколько недель реабилитации.

Она жива, она жива, она жива.

У меня перехватывает дыхание, и я тут же понимаю, что у меня еще есть возможность сделать вдох.

Хорошие новости.

Это хорошие новости.

– Это чудо, – произносит Фарра, обнимая меня.

Я инстинктивно поднимаю руку, слегка обнимая ее в ответ, пока мой разум сходит с ума.

Я не верю в чудеса с пятнадцати лет. С того дня, когда звезды перестали блестеть, светлячки – светить, а все песни приобрели грустный смысл.

Она говорит: «Чудо», я говорю: «Ложно-положительный результат».

И все же Люси жива, заверяет доктор. По его словам, она еще долго будет жить.

И хотя я не верю в чудеса, все же извлекаю из них единственный проблеск надежды, который только могу найти.

Второй шанс.

Это больше, чем я разделил с отцом.

Больше, чем я разделил с Эммой.

И точно больше, чем я заслуживаю…

Однако это все, что у меня есть.

Люси

Цветы.

Так много букетов разных оттенков.

В некотором роде я считаю, что спектр любви подобен цветовому спектру. Что такое любовь, как не распределение пигмента и чувств под рассеянным светом? Теплые и холодные, пастельные и темные оттенки. Огненно-малиновый напоминает полное страсти, кровоточащее сердце. Розовый подходит для сладких поцелуев, желтый олицетворяет дружбу, зеленый – зависть.

Бледный индиго соответствует леденящему одиночеству, когда рядом никого нет.

Я выдергиваю лепестки своих комнатных роз.

Любит.

Не любит.

Я понимаю, что мне не нужно срывать лепестки, чтобы узнать ответ. Он ясен, как божий день, и отдается эхом в пропасти его молчания.

Мама разворачивается, чтобы покинуть палату, но останавливается у василькового цвета ширмы. Схватившись за одну из шторок, она ее отодвигает.

– Завтра наступит, – говорит она с пеленой на глазах и хлипкой улыбкой. – Я буду рядом с тобой столько, сколько потребуется, дорогая.

Я выдавливаю из себя улыбку:

– Я подготовлю тебе комнату для гостей.

Комната для гостей когда-то принадлежала Эмме, и она еще не готова. В ней полно призраков. Обычно я сплю в бывшей комнате Кэла, но не в ту последнюю ночь в канун Рождества, когда я заснула с мокрыми от слез волосами и щеками, погружаясь в воспоминания о прекрасном прошлом.

– В доме бардак.

– Не переживай за это. Не переживай ни о чем, кроме своего выздоровления.

Грудь наполняется болезненным вздохом, руки и ноги начинает трясти. Я киваю, зажав между пальцами розовый лепесток.

– Ты говорила с ним?

Тема разговора сменилась так же резко, как и воспоминания о том белом рождественском утре: в одну минуту Кики нюхала снежный клочок травы, а в следующую я уже оказалась подключена к проводам, иглам и мониторам, лежа в одиночестве на больничной койке в полном недоумении.

Все случилось неожиданно. Как гром среди ясного неба.

Раньше я никогда не задумывалась над этой фразой. Гром среди ясного неба, синее море, серо-голубые грозовые облака. Сапфиры синие, как и синяки. Птицы, черника, цветы.

Незабудки.

Я срываю еще два розовых лепестка.

Забыл.

Не забыл.

Услышав тоску в моем голосе, мама поворачивается ко мне, убирая руки с занавески.

– С Кэллаханом все в порядке, дорогая. Он правда… пытается.

– Пытается?

В моем тоне вместо обвинения слышится недопонимание. Потерянность и метания.

Что это значит?

Он пытается завести свой мотоцикл и приехать навестить меня?

Или зарядить телефон, чтобы позвонить мне?

Или же он пытается заставить свои ноги идти, чтобы добраться до меня?

Нет, нет, ничто из этого не имеет смысла, однако все это правда.

Прошло две недели.

Две недели без него, две недели размышлений над тем, волнует ли его вообще мое состояние.

– Люси… он считает себя ответственным за случившееся, – преподносит она мне. – Это тяжелый груз. Он пытается разобраться с этим и найти в себе смелость, чтобы встретиться с тобой.

Я сглатываю, поднимая голову к потолку и глядя на яркое, резкое свечение больничных ламп. Ему не обязательно видеться со мной, однако мне нужно посмотреть ему в глаза.

– Он не виноват в произошедшем. Я больна, мам. С самого детства. Рано или поздно это должно было случиться.

Я срываю больше лепестков из ярко-зеленого стебля, и те медленно парят над моей накрахмаленной простыней.

– Ты рассказала ему, что умираешь?

Пауза на последнем слове заставляет меня повернуться к ней, и я замечаю, как отчаяние отражается от флуоресцентной лампы. Мама выглядит бледной и исхудавшей. Цвет ее глаз приобрел более синий оттенок, чем обычно, поразительно напоминающий мой.

– Да. – Я нервно сглатываю.

Пусть и было неправильно говорить это – особенно так холодно и жестко, – однако я поступила правильно.

Это очевидно.

– Люси… – Мама со вздохом произносит мое имя, почти так же, как Кэл. Интонация пронизывает слово, скручивая слоги в узлы. – Зачем ты рассказала?

Я не могу смотреть на нее. Свет слишком яркий, раскрывающий правду. Я вижу лишь ее опустошенность. Потолок менее приветливый, поэтому я сосредотачиваюсь на пузырьках, оставшихся после покраски.

– Ему нужно было узнать правду. Он хотел больше, чем я могла ему предложить.

Больше, но не все.

Однако… даже это больше ощущалось как много.

Больше украденных поцелуев, больше чувственных слов, прошептанных на ухо. Больше прикосновений кожи к коже, больше стонов, больше моментов слабости.

И мне хотелось того же, но мне также хотелось получить все.

Вот только мое сердце не было создано для моих желаний.

Я вжимаюсь еще глубже в койку, не давая прорваться дамбе жалких слез.

– Алисса приходила проведать меня. Джемма, Нокс, Грег. Нэш. Даже парни из магазина зашли узнать, как я. – В этот момент дамба рушится и слезы проливаются наружу. – Но не Кэл.

Так много цветов, но ни одних от него.

Радуга из цветов, и все они превращаются в темно-серый.

Он забыл обо мне.

Он меня не любит.

Я возвращаю горшок с розами на тумбу и ложусь обратно. Папа однажды сказал мне, что тот самый горшок с золотом в конце радуги наполнен сокровищами, которые мы туда кладем. Но если в нем не оказывается нужных ценностей, тогда нам следует искать другую радугу.

Но мне не хочется больше ее искать.

Мне просто хочется быть с ним.

Мама тоже пускает слезу. Она скользит по щеке, оседая в уголке рта.

– Он приходит сюда каждый день, – осторожно признается она. – Сидит в приемном покое. В одном и том же кресле, с тем же букетом цветов и выражением лица. – От моего удивленного взгляда ее губы расплываются в улыбке. – Поверь мне, он пытается, Люси. Он заботится.

По моему телу начинает струиться тепло. Я чувствую себя одновременно счастливой и подавленной. Ее слова обжигают так же, как и слезы в моих глазах, как рой ос, застрявший в горле. Кивая, я прикусываю нижнюю губу, чтобы из меня не вырвался крик ужаса, а затем приковываю взгляд к потолку, сжимая в руках жесткую простыню.

– Я поговорю с ним, – продолжает мама, отодвигая занавеску. – Отдохни немного, милая.

Она оставляет меня одну. Я пытаюсь отдохнуть, потушить пламя, которое до сих пор обжигает, но тревога овладевает мной.