Итак, в дорогу! К папе.
Я не помню, какие чувства испытывал я перед этим нашим чрезвычайно рискованным броском на Восток. И уж точно не понимал, какая опасность угрожала мне с мамой по ходу этого восточного анабазиса. Да и не только по ходу его, но также и после успешного завершения предпринятой авантюры. Интересно, отдавала ли себе отчёт мама, решив броситься в неё, очертя голову? Я почему-то не догадался спросить её об этом, будучи взрослым. Почему я не сделал этого? Бог весть. Не сделал, и мои воспоминания потеряли нечто весьма существенное. Остаётся добавить. Излагая сегодня мои детские воспоминания, связанные с этим очень рискованным предприятием, погружаясь в уже далёкое прошлое, я начинаю ощущать некое беспокойство, явственно представляя себе, чем бы всё это могло закончиться. Обошлось в конечном итоге. И как тут не вспомнить мою натальную карту, с фигурирующим в ней «закрытым тригоном», по сути, моим оберегом. В этом месте моих мемуаров в самый раз выложить на стол карту событие № 1, вернее, карту объединённых событий № 1, закончившихся для меня в конечном итоге достаточно благоприятно.
В дороге мы находились целый месяц. Самое любопытное, что я мало что запомнил об этом времени. Были две остановки – в Уфе и Челябинске. В последнем у нас вроде бы имела место пересадка. Привокзальная площадь в одном из этих городов (не помню уж в каком) была весьма слякотна. Смутно припоминаю также наше нахождение в больничном изоляторе. У меня и у мамы резко поднялась температура, и нас сняли с поезда, отправив в инфекционный изолятор. Между тем наши пожитки остались в поезде, ожидавшем разрешение на дальнейшее движение. В то время подобного разрешения можно было ждать по нескольку суток. Это нас и спасло. Маме удалось сбить высокую температуру, и из изолятора нас выпустили. К нашему счастью, поезд не ушёл, и наши вещи во время нашего отсутствия не пропали. Колоссальная удача!
Как-то, относительно недавно разбирая бумаги покойной тёти Сарры и её дочери Али, я обнаружил письмо отца к родной сестре, в котором он писал, что от Цили уже давно нет никаких известий и что скорей всего её и Эмиля нет уже в живых. Время написания отцом этого письма приходилось, в частности, на время нашего движения на воссоединение с ним.
Мы были живы! Судьба уверенно вела меня по жизни, не особенно, впрочем, балуя. Да и многих ли она в Советском Союзе баловала в те времена?! Например, ленинградских детишек, вывезенных из осаждённого города во время начавшейся уже блокады. Они ехали в соседних вагонах и, по словам мамы, были ужасно истощены. Сам я их не видел.
Уезжали мы из Башкирии, когда снег ещё не стаял. Приехав наконец в Новосибирск, мы попали почти в лето – было солнечно, тепло и никакого снега. Куда – то спешили легко одетые люди, ходили трамваи, позванивая своими звонками. Всё, на первый взгляд, почти как в Москве.
С вокзала мы тотчас же отправились на поиски отца. По имеющейся у нас информации он квартировался в каком – то офицерском общежитии. Туда – то мы и направили свои стопы, но отца там не застали – он находился на работе. Нам разрешили дождаться папы в каком – то помещении. Я, лично, дожидался его во сне, уложенный поспать на стульях. Когда меня разбудили, мы уже были вместе – папа, мама и я. Повторюсь, именно сейчас, когда пишутся эти строки, я, на восемьдесят втором году жизни, по – настоящему понял, на какой отчаянный шаг решилась мама, отправившись к отцу в начале 1942 года из Башкирии в Западную Сибирь. Без преувеличения, это был настоящий подвиг. Мне было дано понять это лишь спустя 76 лет, на склоне жизни, по ходу написания этих мемуаров. Почему же я понял это так поздно? Почему не раньше, ещё при жизни мамы? Почему?! Скорей всего в силу определённого эгоизма и довольно сложных отношений, сложившихся впоследствии между мамой и мною – после гибели отца на фронте. Наверное, я так и не простил ей попыток вторично устроить свою личную жизнь после смерти мужа.
Итак, наш героический переход через Уральские горы из Европы в Азию завершился. Благополучно, на первый взгляд. Вот только удача оказалась изрядно косой – последствия проделанного анабазиса едва не стоили мне жизни.
Вполне естественно, что за время месячных мытарств по российским городам и весям да ещё в условиях жестокой войны запас энергии, заключённый в моём детском организме, был очень сильно израсходован. Здоровье моё оказалось основательно подорванным, и вскоре после прибытия в Новосибирск я слёг – корь!
К началу этой болезни наша семья уже обосновалась в жалкой избёнке с земляным полом, принадлежащей какой-то старой хрычовке. Вот только не помню, где развалюха эта стояла – на краю очень большого и глубокого оврага или же на самом его дне. А вот овраг с какой-то лачужкой на самом его дне мне крепко врезался в память – уж больно он был большим и глубоким.
Окошко комнаты, в которой я лежал, занавесили куском красной материи – дневной свет и особенно солнечные лучи вредны для глаз больного корью. Так следовало из разговора взрослых во время этого «красного затемнения».
Нелегко было маме обустраиваться на новом месте, учитывая, в частности, полное у нас отсутствие столовых приборов, посуды и разного рода кухонных принадлежностей типа кастрюль и сковородок. То и дело маме приходилось выменивать у хозяйки дома на что-то или же покупать у неё то какую-нибудь дрянную миску, то старую, грязную кастрюльку, которой давно было место на ближайшей мусорке. К тому же и место нашего пребывания мало подходило для нормального ведения домашнего хозяйства. Впрочем, как-то приспособились.
Не знаю уж, сколько времени мы провели в этой «избушке на курьих ножках» до того, как папа получил комнату в офицерском деревянном общежитии барачного типа, находящемся в военном городке. Городок этот располагался за речушкой Каменкой. На его территории, в частности, находились военный госпиталь и клуб. Последний был неизменным местом паломничества всей местной детворы, которую беспрепятственно в него пускали смотреть кино. Но вернёмся «к нашей кори».
Корь с боями отступила, оставив после себя «разного рода мины» – осложнения, иными словами. Сначала я переболел двумя воспалениями лёгких (кажется, оба они были двусторонними), а после них у меня в лёгких началась туберкулёзная интоксикация – бронхоаденит. В суровых условиях войны и Западной Сибири, да ещё в трагическом 1942 году, когда об антибиотиках и, в частности, стрептомицине, в Советском Союзе мало кто и слышал, лёгочный туберкулёзный процесс вполне можно было приравнять почти к смертному приговору. Однако, Высшей силой я был оставлен в живых. Естественно, меня лечили и лечили очень даже неплохо, учитывая всю совокупность обстоятельств, в которых находились страна и лично моя семья. Но было бы лечение эффективным без сопротивления хворям всего моего организма?
По ходу лечения я сначала побывал в двух детских больницах. Одна из них мне очень понравилась, запомнившись на всю жизнь замечательным питанием и какой-то запавшей в душу детской книжкой с картинками. Что касается больничной еды, то особенно мне нравились коржики из пшеничной муки, обсыпанные сахарным песком. Интересно, сегодня в современных детских больницах дают детям нечто подобное? А вот из книжных картинок мне очень понравилась самая последняя из них, на которой коровка (не божья) вышла с кем-то прогуляться под вечер.
Вторая больница мне совсем не понравилась: там и кормили ни ахти как и книжек никаких не было. Среди больных детей в палате, в которой я находился, были и вполне здоровые, то есть поступили они в больницу больными, в больнице их вылечили, а обратно домой преднамеренно не забирали. Возможно, там их не было чем кормить. По моим впечатлениям, из больницы мальчишки эти никуда не рвались, немного пошаливая время от времени.
Я не знаю, в каком состоянии меня выписали из второй больницы, но прекрасно помню, что после выписки меня на целый месяц отправили в детский оздоровительный санаторий, расположенный в лесу на берегу красавицы Оби. Так вот, сегодняшние либералы сколько угодно могут обличать советские времена, тем не менее факт остаётся фактом: при так называемой диктатуре пролетариата о детях весьма заботились, даже в жестоких условиях Великой Отечественной войны.
