Я с сомнением взяла одну. Я-то ведь всегда предпочитала что полегче. А особенно полегче и с ментольчиком, «Dunhill», например. Или же на худой случай «More». Хотя по бедности курила «L&M».

Закурила. И мои бедные глазки поплыли в кучку.

— Совершенно термоядерная вещь! — призналась я. — Где Вы такие раздобыли?

— В Мяделе, — ответил он с улыбкой.

— То есть? — не поняла я. По моему представлению только что освобожденный от фашистов провинциальный городишка вряд ли мог отличаться особенным изобилием.

Его круглая белобрысая физиономия так и светилась хитростью и довольством. И мне даже показалось на миг, что он моложе не только Бартона и меня, но даже Коновалова. Хотя, может быть, эта постоянная готовность к улыбке, эти ямочки на щеках делали его лицо просто-таки мальчишеским.

— В Мяделе, только я, как и Вы, попал в другой год.

Ух, ты! Значит, мы, а в особенности Сережа, оказались правы в своих предположениях! Значит, не одним нам так везет! А, с другой стороны, если он сумел выбраться, так, может быть, и мы сможем? Все эти мысли вихрем проносились у меня в голове, пока я задавала свой вопрос:

— А в какой же?

— Как оказалось, в 1912-й. Точно так же, как и Вы — шел через туман. Ну, пришел в условленный квадрат. Жду день, жду другой — никого. Ничего не понимаю! Ну, я и пошел дальше. Что за ерунда? Хутора, на котором я в случае чего мог прятаться, вообще нет. То есть не сожжен, не разрушен, а просто нету его, лес кругом. Я уже, было дело, решил, что у меня с головой не все в порядке. Место то же, а хутора — нет! Ну, ничего лучшего я не придумал, как идти в Мядель. Иду, а сам ничего толком не понимаю. Ни одного солдата, ни одной машины. Леса и дороги такие, будто войны и в помине нет. А как Мядель увидел, так мне чуть плохо не стало — несколько обшарпанных домишек, кабак и почта! Я уже и щипал себя, думая, что сплю, и ругался. А потом подумал, что если даже это сумасшествие, то у него есть какая-то своя система. Вот в ней мне и нужно разобраться.

По счастью когда я уходил, спешки особой не было, вот и захватил кроме информации самое ценное из своих пожитков. Ну, там были еще матерью припрятанные золотые монеты и прочее. Как нашел! Только не такой же я дурак, чтобы сразу с непонятными деньгами соваться, я сперва посмотрел, что к чему. Вижу, один господин такой важный, в котелке, в пенсне и при усах, купил у мальчишки газету, сел на лавочку просмотреть. А после там ее и оставил. Я глянул — глазам не поверил! Тысяча девятьсот двенадцатый год!

Так, доложу я вам, на одну царскую монетку, империал[13], я жил, как сам царь, и еще осталось! Дешевизна такая, что оторопь берет: мясо — 12-20 копеек за фунт, масло — 40, сахар — 9, а кофе даже дешевле чая — 86 копеек, а чай — полтора рубля. Пиво стоит рубль двадцать четыре копейки за ведро, а водка и того дешевле — 96 копеек! Я в отеле поселился за 50 копеек в сутки. Просто невероятно! Так я еще далеко не самый дешевый номер выбрал!

Признаюсь честно, несколько дней так и кутил. По кабакам шлялся и все изумлялся, как все дешево и что все есть. Но что больше всего меня поразило, так это то, что в одном из кабаков очутился я за столиком вместе с учителем местной школы. Ну, выпили маленько. А он и давай меня агитировать за свержение государя-императора! Я возьми да спроси, а чем, мол, император не угодил? Ну, а он давай разоряться про свободу и демократию. Я спрашиваю, а сколько же ему платят, и выясняется, что около 230 рублей в месяц. Представляете?! А дальше разговор идет, и вот что получается. Оказывается, все притеснения государя-императора сводятся, по его мнению, к тому, что директор гимназии неоднократно делал ему выволочки за постоянные пьянки. Такие дела!

Тут к нам подсел еще один человек. Как выяснилось, унтер-офицер. Так тот клял офицерье, которое получает по 350 рубликов окромя обмундирования и довольствия, да еще норовит всякий раз в морду, а ему, бедолаге, только 22 целковых и платят. Это ж полцентнера мяса!

В общем, погулял я, покутил, послушал, что там люди говорят, и ничего не понял. Ты, Абрамыч, свой человек, не то, что этот гад твой Черноиваненко, тебе так прямо и скажу: не понимаю я!

— Ладно тебе! — смущенно ответил ему Бартон.

Тот вздохнул и продолжал:

— Ну, покутил я, значит, а все-таки задание — заданием, вот и решил, что надо отправляться туда, откуда пришел. Прихватил с собой кофейку, сигарок вот этих самых, да вскоре снова к проклятому этому озеру притопал. Ну, и записку нашел. Хорошо, думаю, Абрамыч, небось, придумал уже, как меня возвернуть. Лежу себе на пригорочке, покуриваю. Ну, вскоре и орлы твои появились. Вот и вся история. Только все равно, не понимаю я…

Я-то все понимала, а вот каково было Бартону! Слишком уж много всего разного, и из прошлого, и из будущего ему довелось узнать за последнее время!

В общем, совсем мне тоскливо стало. Кроме всего прочего, как говорится, еще и за державу обидно! Не успела я эту мысль додумать, как Бартону позвонили, что за «Портным» выслан самолет. Импровизированная посадочная площадка была километрах в пятнадцати от лагеря, и Бартон повел Кругалевича к «Виллису». А тот, видя, как я старательно дымлю «дореволюционной» сигарой, насовал мне еще штук пяток.

— Нет, спасибо, не надо, — пыталась я протестовать. — Я такие крепкие не курю!

— Да берите, не стесняйтесь, у меня их много! На пару месяцев хватит!

— Пожалуй, я возьму, — согласилась я. — И остальные стоило бы раздать, поскольку через неделю или чуть больше они без предварительного выкуривания сами по себе превратятся в дым и растают!

— Как это?

Пришлось вкратце изложить нашу с Сережей теорию о взаимодействии объекта и энергии времени, в котором он находится. Можно было разговаривать достаточно долго, да Бартон стал торопить. Пришлось распрощаться.

Уселась я на крылечке Бартоновской землянки и стала курить эту совершенно невозможную, несусветную сигару, стараясь едким дымом забить собственное ощущение несчастности.

«Виллис» уже укатил, и только пыльный след еще стоял на дороге, а я все думала, что ничего этакого геройского нет в этом Кругалевиче, простецкий мужик. Какой-то свой такой, будто сто лет его знала. И с чувством юмора у него все в порядке. Может быть, именно такие вот ту, то есть эту войну и выиграли? Те, кто относились к ней, как к обычной, правда, довольно противной работе, не отказывая себе в случайно выпадавших удовольствиях? И еще одна мысль сверлила меня постоянно. Дожил ли он, Василий Степанович Кругалевич, не только до 9 мая 45-го, но и до осени 53-го? Ох, не знаю!

Жаль, Сережа психанул и на это свое дурацкое озеро снова умчался. Ему бы тоже было интересно послушать «Портного».

Солнце тем временем клонилось к закату. Бартон так и не возвращался. Ну и хорошо, подумала я. После всего, что произошло, мне меньше всего хотелось оставаться с ним наедине. Санька, который под руководством Петренко изучал устройство станкового пулемета, не в счет. Сидеть сиднем мне надоело, и я решила прогуляться в сторону розовеющего неба. Тем боле, что в той же стороне находилось и озеро. Вдруг Сережа решит пешком прийти обратно, ведь совсем скоро, через пару часов нам уже нужно отправляться. Так и шла я, сама себе размышляла и любовалась красками заката. Даже не курила, потому что после той сигары надолго охота пропала. И еще прикинула, что так, пожалуй, и курить бросишь. Надо же, «Портной» натолкал мне целую кучу этих самых сигар, подумала я с улыбкой, шаря в кармане.

И тут мне в руки попались деньги. Наши, родные белорусские. Странно, за последние несколько дней совершенно отпала забота о хлебе насущном, поскольку нас поставили на довольствие. Не то, что в 92-м, когда столько усилий нужно было приложить для того, чтобы прокормиться, имея при этом полный кошелек! И даже постоянные реформы дензнаков, равно как и полное отсутствие современных в данный момент купюр не играли никакой роли. А все Бартон! Верно говорят, не имей сто рублей…