— Насчет вашей безвестности я сильно сомневаюсь.

— Ничего страшного в этом нет. Времена меняются. Раньше я по «Хеседу» неузнанным пройти бы не смог.

— А вас не узнали?

— Ни ваш охранник, ни мужчина в коридоре — он вообще усомнился в том, что я еврей. Это спускает с небес на землю. Что очень даже неплохо.

— У людей по горло своих проблем, они ими заняты.

— И имеют на это полное право, — сказал Котлер.

Нина Семеновна сделала затяжку и перевела взгляд с Котлера на Лиору.

— Прошу прощения, — сказал Котлер. — Я вас не представил. Это Лиора Розенберг.

— Знаю, — сказала Нина Семеновна. — Я читаю газеты.

— Ясно, — сказал Котлер.

— Значит, ответ на великую загадку «Куда они направились?» звучит так: «В Крым».

— Да, в Ялту. Потянула ностальгия по детству. Неудачный был выбор.

— Почему неудачный? Ялта, Крым по-прежнему красивы. Не вижу ничего плохого в такого рода ностальгии. Почаще бы она у евреев возникал а. Мы не Одесса. К нам мало кто приезжает.

— Согласен. В Крыму красиво. Только не ко времени мы сюда приехали. Все наши планы полетели кувырком. Произошла, знаете ли, одна совершенно невероятная встреча…

Больше ничего добавлять не нужно, понял Котлер; отрывочных сведений Нине Семеновне хватило, чтобы у нее сложилась вся картина. Вскользь упомянутая Ялта. Невероятная встреча. Их появление у нее в кабинете. Ее лицо на глазах окаменело. И до Котлера дошло, что ее небывалое радушие было вызвано исключительно скандалом, о котором она прочитала в газетах. Мысль о том, что их визит связан с Танкилевичем, ей в голову не приходила.

Семнадцать

Танкилевич наклонился над цинковой ванной во дворе. В ней лежали листки — копия его письма к Хаве Марголис. Коробок со спичками был наготове. Это письмо надлежит сжечь. Он долго его хранил — глупо обманывал себя. Воображал, что после его смерти дочери найдут это письмо, и им откроется правда об их загадочном отце. Это утешало. То, в чем он не мог признаться при жизни, они прочтут после смерти, в его собственном изложении. После безрезультатной поездки в больницу Танкилевича охватило желание перечитать письмо, и он отыскал его в кабинете. Давным-давно он не брал его в руки. Как отослал десять лет назад, так с тех пор к нему и не прикасался, хотя до последней, кажется, запятой помнил все, о чем в нем говорилось.

Перечитал — и отправился за спичками.

Тем временем Светлана без сил лежала на диване. Глаза она прикрыла рукой. Так с дивана и раздавала указания — сначала попросила не шебуршить в соседней комнате, а увидев, что он идет во двор, стала умолять сидеть дома.

Прочитав письмо, Танкилевич вспомнил то, что сумел вытеснить из памяти. Он действительно помнил почти каждое слово, но забыл, почему он вообще это письмо написал. Меж тем причина, цель его письма постыдно проглядывали в каждой строке. Письмо он написал вскоре после того, как умер брат. Как же он об этом забыл? Написал, оказавшись в отчаянной нужде. Отсюда этот выспренний, требовательный тон. Теперь он вспомнил. Первым делом он тогда обратился к Хаве Марголис: «Прости, пощади, спаси», — а когда она не ответила, кинулся к Нине Семеновне. Письмо его было воплем человека слабого, он таких презирал. Не таким хотелось ему предстать перед дочерями. Лучше вообще ничего не оставлять.

Не успел он чиркнуть спичкой, как в доме зазвонил телефон. Сам не зная почему, повинуясь какому-то внутреннему голосу, он так и остался стоять с зажженной спичкой. После второго звонка Светлана взяла трубку. Танкилевич ждал. Бросил спичку на сухую, потрескавшуюся землю, тщательно затоптал. Вскоре из дома с трубкой в руке выскочила Светлана.

— Тебя, — задыхаясь, выпалила она.

Танкилевич взял трубку и услышал голос Нины Семеновны. Она сказала:

— Господин Танкилевич, я тут подумала над нашим разговором.

— Да, — сказал Танкилевич.

— И решила смягчиться, — сказала Нина Семеновна, тон ее при этом оставался железным.

— Почему? — спросил Танкилевич.

— Вы бы лучше не вопросы задавали, господин Танкилевич, а сказали спасибо.

— И все-таки хотелось бы знать, — уперся Танкилевич.

— Почему? Потому что солнце светит, — ответила Нина Семеновна. — Или, может, вы хотите, чтобы я переменила решение?

У Светланы — она стояла рядом и все слышала — глаза от ужаса полезли на лоб.

«Да делайте что хотите, — подумал Танкилевич. — И идите к черту!»

А вслух сказал:

— Нет.

— От вас благодарности не дождешься, — сказала Нина Семеновна и прибавила: — Пособие будет высылаться вам по почте.

Танкилевич вернул трубку Светлане.

— Ну что? — спросила она.

— Иди благодари Бога, — сказал Танкилевич. Он зажег спичку и поднес ее к письму.

Восемнадцать

От терминала для внутренних рейсов киевского аэропорта Борисполь до парковки тянулись в ряд высокие раскидистые каштаны, стволы их были выкрашены белой краской. Под ними поставили скамейки, чтобы пассажиры могли передохнуть. Лиора сказала Котлеру, что ей, перед тем как перейти на международный терминал и сесть на рейс до Тель-Авива, хочется немного там посидеть. Был одиннадцатый час вечера, и под кронами сгустилась темнота. Дул легкий ветерок. В этом укромном месте Котлер с Лиорой были не одни; желание присесть перед дальней дорогой привлекло сюда и других пассажиров. На одной из скамеек приютилось семейство — родители и двое маленьких детей. Один малыш спал у отца на руках, другой сонно жевал выданную матерью булочку. На другой скамейке, полускрытый сумраком, тихо сидел одинокий мужчина — пил из бутылки пиво и курил сигарету. Тишину время от времени нарушал звук автомобиля, выезжавшего с парковки, да каждые несколько минут в небо по красивой дуге взмывал самолет, и вскоре от него оставались лишь мигающие огоньки — на носу белые, на крыльях зеленые и красные.

Лиора и Котлер сидели немного поодаль друг от друга и молчали. Потом Лиора протянула руку и вложила ее в ладонь Котлера. Теперь они сидели, держась за руки, но по-прежнему не говоря ни слова. Это было прощание — что тут скажешь? Интересно, подумала Лиора, если б они не приехали в Ялту, не встретили Танкилевича и Бенцион не совершил бы самострел, могло ли у них все сложиться иначе? Или ход событий был предрешен? Лиора представила Бенциона — как он лежит в больнице, с искалеченной рукой. Он всегда казался ей скромным, серьезным, прямодушным мальчиком. Ее приязнь к нему, к Дафне да и к Мирьям никак не уменьшилась. Они приняли ее как свою, и это была для нее честь. А теперь она не сможет ни навестить его, ни передать открытку с пожеланием скорейшего выздоровления. Не приходилось сомневаться, что на такой поступок его толкнули пертурбации не только в стране, но и дома. Совсем скоро они снова во все это окунутся, и ей тоже предстоит решать, как жить дальше. Так что она рада была посидеть в полутьме и продлить их прощание — момент самой светлой близости за все их путешествие. В целом же от поездки осталось ощущение смутного неудовольствия. Ей вдруг открылось то, что следовало бы понять давно. Отказ Котлера не пойти на компромисс там, на скамейке в парке, стал предвестником краха не только его брака, но и их романа. Эта поездка, с которой, казалось, начнется их новая жизнь, положила ему конец. Если копнуть глубже, их с Котлером отношения с самого начала строились на непрочной основе. На девичьей влюбленности, на которой надо было бы поставить точку. Ей захотелось, чтобы святой оказался еще и мужчиной. С тем же успехом можно было захотеть, чтобы день сделался еще и ночью. Святой любит не кого-то одного, а весь мир, тогда как мужчине дороже всего мира одна-единственная. Поэтому со святым может жить лишь святая. А она не святая, хоть, было время, и стремилась ею стать.

Думая, будто ты для кого-то недостаточно хорош, ты словно ставишь это ему в укор, однако укорить Баруха, считала Лиора, имела право лишь она. И больше никто в мире. В мир они вернутся, когда встанут в очередь на рейс в Тель-Авив и их опознают. В кабинете у Нины Семеновны прозвучал первый звоночек. Все стало ясно по ее лицу, когда они вошли, а также по тому, как она отнеслась к просьбе Баруха. Собственно, они и ожидали чего-то в этом роде, но это уже было через край.