Потом устроились на крыльце Вовчика Санаева и приступили к «надуванию».
С тех событий прошло больше, чем полвека, и теперь не все уже помнят, что в давние времена футбольные мячи выглядели не так, как сейчас. Нынче их шьют из мелких пятиугольников и шестиугольников и накачивают сквозь крохотное отверстие с ниппельным клапаном. А раньше панцири мячей кроили из широких кожаных полосок, сшивали три вдоль, три поперек — и так, пока не получался шар, в который заталкивалась резиновая камера. Для заталкивания делался в панцире специальный разрез с дырками по краям — для шнурка. Шнурок изготовлялся из тонкой полоски сыромятной кожи.
Зашнуровывать накачанный мяч было делом непростым. Хорошо, если имелся специальный инструмент «шнуровка» — похожий на толстенное изогнутое шило с расплющенным концом и «ушком», как в громадной игле. Такие штуки продавались там же, где мячи, но денег не хватило. Пришлось орудовать самодельной «ковырялкой» из мягкой алюминиевой проволоки, и Атос шипел сквозь зубы, что «как пинать мячик, так только свистни, а позаботиться о шнуровке ни один не почесался…»
И Лодька решил, что он «почешется».
Дело в том, что Лодька давно уже не жил на улице Герцена. Он по-прежнему причислял себя к этой компании и постоянно прибегал в старый двор поиграть с давними приятелями, но порой возникало опасение: а полностью ли он тут свой? Никто его чужим не называл, но… если, например, собрались на Туру или готовятся к футбольной игре с пацанами с соседней улицы, про Лодьку Глущенко могут и не вспомнить. Только Борька обязательно скажет: «Лодьку надо позвать», но кому охота бежать за несколько кварталов, через лог, к Андреевскому дому! Борька-то, он сбегает, если есть время, но ведь оно есть не всегда… И вот Лодьке чудилось временами, что на него смотрят, как на второстепенную личность (чуть ли не как на Славку Тминова). Тем более, что никакими доблестями Лодька не отличался, никакими яркими случаями «герценскую» компанию ни разу не прославил (эти случаи старательно заносил в свою «летописную тетрадку» Шурик Мурзинцев, друг и одноклассник Атоса). Теперь, чтобы придать себе весу в глазах команды, Лодька решил: он смастерит такую шнуровочку, что все будут его вспоминать, когда придет время опять возиться с мячом…
После футбольной тренировки в сквере у цирка решили наконец, что «пора до завтра», и Лодька небрежно сказал Борьке:
— Кажется, мячик слегка ослаб под конец…
— Ну дак чё? — сказал Борька. — Наверно, пипку завязали фигово…
— А если камера с браком?
— Ну дак чё? Вытащить да проверить в бочке — долго, что ли? И заклеить…
— А потом опять маяться со шнуровкой… Надо сделать хорошую, раз и навсегда. У меня дома есть как раз подходящая проволока…
— Ну дак айда! — сказал понятливый и не всегда ленивый Борька.
Андреевский дом
В небольшой и малоэтажной Тюмени той поры у некоторых приметных зданий были свои имена. Трехэтажный кирпичный дом с закругленным углом (слегка похожий на крепостной бастион), что стоял на Первомайской за мостом через лог, назывался Андреевским. В честь довоенного наркома путей сообщения Андрея Андреича Андреева. В тридцатых годах прошлого века все, что имело отношение к железной дороге, принято было называть Андреевским. Поселок за рельсовыми путями — Андреевский. Сад железнодорожников с деревянным клубом, недалеко от Лодькиного дома — тоже Андреевские (только позже клуб стал имени Ильича). Ну и дом назвали Андреевским — потому что недалеко от вокзала и потому, что строили его, говорят, для путейцев. Дом считался «с особыми удобствами». Ходили слухи, что до войны там были даже отдельные квартиры, ванны и отопление с батареями. Ну, а в военные годы какие там ванны, какие батареи (разве что артиллерийские!)… Сложили печки, квартиры заселили поплотнее (жильцов-то прибавилось за счет эвакуированного люда), поставили во дворе сарайчики и дровяники — в общем, все стало как везде. Однако дом по старой памяти оставался известным (тем более такая необычная архитектура!).
И Лодьке нравилось при случае говорить: «Я живу в Андреевском доме».
Впрочем, он хитрил. Жил он не в здании с закругленным углом, а в соседней двухэтажке, которая стояла позади главного дома. Но она считалась как бы частью общей постройки, так что хитрость была небольшая…
С улицы Герцена Лодька переехал сюда летом сорок шестого года, вскоре после того, как появился отец. Он долгое время считался то пропавшим без вести, то погибшим и все же вернулся!
Здесь автор считает уместным вспомнить своего любимого Марка Твена, который повествование о Геке Финне открывает словами: «Вы ничего про меня не знаете, если не читали книжку «Приключения Тома Сойера…» Так вот, вы ничего не знаете про Лодьку, если не читали повесть «Сказки Севки Глущенко».
В этой повести говорится о второкласснике Севке, о его друзьях и недругах, о том, как Севка долго не верил в гибель отца-моряка и написал о нем стихи. И однажды, в трудный для Севки день, отец вернулся. Контуженный, с искалеченной рукой, но — живой! Живой…
Впрочем, если не читали, ничего страшного. Все равно та повесть обрывается на возвращении отца. А «Трофейная банка» — это совсем об ином. О другом времени, о выросшем уже мальчишке, которого и звать-то стали иначе.
В Лодьку Севка превратился благодаря папе. Потому что папа, оказывается, еще до войны называл сына Лодиком или Лодей. От того, что он Все-во-Лод. Было похоже, что это от слова «Лодья». А «Лодья», как известно, — корабельное название. А папа — морской человек…
Мама слегка поспорила и некоторое время продолжала называть сына Севой и Севкой, но в конце концов и для нее он стал Лодиком. Потому что главным в доме был теперь морской человек папа, его слово сделалось законом, и подчиняться этому закону было радостью и праздником…
…Сергей Григорьевич Глущенко, старпом с транспорта «Ямал», вернулся к семье после многих бед и горьких приключений. В начале сорок третьего «Ямал», который шел в составе северного конвоя, потопила немецкая подводная лодка. Старпома, оказавшегося в разбитой шлюпке, раненного и без сознания, несколько суток носило по морю, а потом его подобрал британский фрегат. Были английские госпитали, где очень медленно приходил в себя русский моряк, частично потерявший память и лишившийся кисти на левой руке. Были советские госпитали, а после — лагерь, в котором неторопливой, изматывающей душу проверке подвергали тех, кто вернулся из плена. То, что старпом Глущенко вернулся не от немцев, а от союзников и с английским боевым орденом, «проверяльщики» почему-то не хотели принимать во внимание. Писать из лагеря не разрешалось, и разыскивать семью Сергей Григорьевич начал лишь летом сорок пятого, когда наконец отпустили на все четыре стороны. Мотался по разным городам, писал в сотни адресов, но настоящего, тюменского адреса жены и сына не знал — так все запуталось в те военные годы, когда тысячи и тысячи людей потеряли друг друга… И неизвестно, как бы все кончилось, если бы однажды на ростовском рынке моряк-инвалид Глущенко не увидел посреди дощатого прилавка, среди предназначенных для обертки бумаг, номер «Пионерской правды». Взгляд скользнул по мятому листу, зацепился за мелкие буквы подписи под ребячьими стихами:
«Сева Глущенко, 9 лет. Город Тюмень, школа № 19, 2-й класс «А»…
В первую секунду в сознании просто отметилось совпадение фамилий. Потом — «Сева»… Жена иногда называла так малыша Лодьку…
И строчки:
Мой папа не вернулся с моря,
Он на войне погиб в воде.
Прощайте дом родной и город,
Ему не плавать уж нигде…
О, господи… Неужели сын?..
Глущенко вычистил и отутюжил старую морскую форму, кинулся за помощью к начальнику вокзала, потому что купить билет в кассе было немыслимо. Начальник, тоже бывший моряк, вошел в положение… Потом — десять суток пути в теплушках с демобилизованными солдатами, спекулянтами и всяким бесприютным народом. Десять суток надежды и страха…
