Надежда глядит на него снисходительно нежно, хочет по-простецки срифмовать его имя, но осекается, глядя на страдающую тонкую фигуру в облаке бесформенной одежды.

– Эдик… тебя ведь совсем сожрало твое пальто, – только и получается у нее сказать, но Эдик не отвечает, – а у меня сегодня прикладывались.

– А? – рассеянно спрашивает он, утонувший в своих лирических фантазиях.

– Прям вот этот палец Мадонне поцеловала раба божья, – она для наглядности показывает Эдику свой.

– Смешно.

– Страшно! – Она еще немного ждет, но ее меланхоличного собеседника на глазах засасывает все глубже в бездну возвышенных чувств. – Слушай, а как ты думаешь, если на Площади Революции в центре зала повесить здоровенную колбасу, это будет выдающийся объект? Или колбаса-цеппелин, эдакий микояновский ковчег, куда забрались все твари по паре и полетели осваивать новые земли рыхлых животов? Или колбаса – баллистическая ракета, такая инсулиновая боеголовка, оружие массового пожирения, – она на долю секунды замолкает, перекатывая во рту накопившуюся мысль, – но это уже очень крупное высказывание, милитаристическое…

– Пятнадцать миллионов стоит твоя толстушка, – с вызовом говорит Эдик.

– У! – восклицает Надежда. – Победил, умолкаю. Видно, и правда гений.

Около полугода назад жизнь забросила перепуганную Надежду в недружелюбную столицу, где она сослепу, хватаясь за любую подворачивающуюся возможность, пыталась найти себе место. Череда неудач привела ее, отчаявшуюся и потерянную, к дверям этого красивого заводского здания, не так давно сменившего отрасль с обрабатывающей на зарабатывающую промышленность. К искусству Надежда была так же близка, как покупатель алкогольного магазина к трезвости, который, разумеется, имеет о ней представление, но пробивает свой напиток на кассе, намереваясь поскорее от нее избавиться. И вот пройдя земную жизнь до половины, пред ней предстал большой, красивый, ароматный холл, напоминающий прихожую в салоне интимных услуг, по которому расхаживали вежливые сотрудники, источающие очаровательно безосновательный снобизм, а кругом висели указатели с чудаковатыми, самоуверенными названиями выставок. И потом еще этот, еле стоящий на своих тоненьких ножках, крепко надушенный тридцатилетний мальчишка, проведший для нее первую экскурсию и героически выдержавший наплыв ее непристойной веселости, неумолкающей даже перед самыми социально острыми экспонатами. В общем, все с первой же минуты покорило веселое Надеждино сердце. Но что всего поразительнее, вопреки всякому здравому смыслу, этот восторженный модник по какой-то неведомой причине крепко привязался к скверной женщине, без конца иронизирующей над человечьей неистощимой тягой к искусству.

Они спускаются в скудно освещенное московское метро, еще не отдышавшееся от вечерней переполненности, вместе заходят в электричку, Эдик проваливается в информационное изобилие своего телефона, а Надежда рассматривает редких пассажиров и от безделья сочиняет им жизни. Вот на противоположной стороне сидят трое мужчин откуда-то с Ближнего Востока, приехавшие в столицу открывать кабинет психологической помощи гражданам Москвы, чуть подальше нервничает женщина в лисьей шляпе, в предвкушении еженедельного эротического шоу, на которое она спускает каждый раз четверть скромной зарплаты учителя биологии, а у самых дверей, прислонившись щекой к поручню, сладко спит страшненькая девица лет двадцати, всю свою недолгую жизнь посвятившая дрессировке хищников саванны. Через несколько остановок Надежда выходит, скоро простившись со своим юным меланхоличным другом, переходит на другую ветку непомерно разбухшего московского метрополитена и все едет, едет, повторяя свой ежедневный, изнуряюще долгий путь.

***

Курица, сморщенные, слишком вялые огурцы, вязанка картофеля и сезонные, несмотря на отсутствие мало-мальски подходящего сезона, яблоки. Кассирша протаскивает продукты через сканер с отсутствующим видом, ресницы густо накрашены, но ввиду позднего вечера тушь разъехалась далеко за границы глаз. Надежда исподтишка рассматривает лицо женщины и представляет, что могла бы оказаться на ее месте, с утра до ночи пробивая торопящимся, злым, вечно уставшим москвичам их холодные куриные тушки. Если бы не спасительное объявление о требующихся служителях искусства, эта участь ее не миновала бы, более того, она уже почти уговорила себя на этот смиренный, жертвенный шаг. Но удачно подвернувшийся рынок культурного труда вырвал ее из гостеприимных лап бездушных сетевых магазинов и предоставил уникальную возможность рассматривать куриное тело не как продукт питания, а как высказывание.

Поблагодарив зевающую продавщицу за то, что не делит с ней кассовый аппарат, довольная Надежда, взяв свои скромные приобретения, радостно преодолевает заснеженный путь по уродливым дворикам до маленькой квартирки, где ее ждет чужой голодный кот и не чужая голодная дочь. Это ради ее столичного будущего неполных пять месяцев назад, растерянные и взволнованные, они перебрались из маленького городка, гордого производством автоматов, в развратно большую, сытую, кипящую возможностями Москву. В последний раз щелкнувший замок той квартиры, которую Надежда арендовала последние лет десять, все еще раздавался в ее голове всякий раз, когда она подходила к неприветливой двери своего нового дома. Она туго сживалась с этими обшарпанными стенами на задворках раздувшейся столицы, сживалась с квартиренкой, которую им сдала до тепла сухопарая поклонница Бхагават Гиты, оставившая на их с дочерью попечение своего несчастного, зачем-то сидящего на вегетарианской диете кота, которого Надежда сразу же, к великой кошачьей радости, накормила колбасой. Какая-то невыветриваемая тоска была в пропахших благовониями обоях, в тесной кухоньке с узеньким угловым диванчиком и чужими баночками, коробочками, мешочками, заполонившими все мыслимые поверхности. Из пыльненького окошка, несмотря на высоту, бесцеремонно проникал вечный непереносимый скрип ржавых качелей, лай чьей-то неугомонной собаки выворачивал душу наизнанку, и какие-то дьявольские рыбаки-фетишисты изо дня в день заполняли целый район вонью жареной трески. Так что, говоря начистоту, убогость ее новой жизни замечательно дополнили нелепо-вычурные экспонаты, красиво расставленные, заботливо подсвеченные и абсурдно переоцененные. Так, дрейфуя между впитавшимися в обивку углового диванчика застарелыми благовониями и легким бризом дорогого парфюма лениво передвигающихся посетителей галереи современного искусства, она и укладывала свою новую, столичную жизнь.

***

Входная дверь утыкается в мягкое кошачье тело, жаждущее скорее удовлетворить свой совсем не вегетарианский аппетит. Надежда отодвигает сапогом распластанное, упругое животное, втискивается в образовавшуюся щель и с трудом снимает с себя одежду, без конца отвлекаясь на ведомый голодом вандализм, развернувшийся в отношении продуктового пакета. На узенькой кухоньке ополоумевший кот наконец-то получает наспех выломанную куриную ногу и, издавая пугающие стоны, фырканье, улюлюкивание, углубляется в долгожданный процесс. Оживает заскучавший телевизор в углу, весело зажигаются газовые конфорки, хлопает дверца холодильника, раз от раза любезно освещающего свое хилое нутро. Отвлекшись от шкварчащей курицы, Надежда, засунув в рот попку недотертой морковки, заглядывает сквозь темное окно в уныленький двор, в котором, между крыльцом соседнего подъезда и горой сероватого снега, втискивается дорогущий автомобиль. Наконец, измучившись сотнями приемов, въехав блестящей мордой прямо в твердый, окаменевший сугроб, из водительской двери выпархивает первоклассная девица, за которой Надежда наблюдает уже не один месяц. Она достает из машины укутанный в чехол костюм и, держа его тонюсеньким пальчиком с аккуратным маникюром, идет к подъездной двери, из которой в этот момент вываливается орава возбужденных детей. Девица, раздраженно сторонясь, пропускает бурлящий поток, для которого она не представляет ни малейшего интереса, и скрывается в желтом проеме неопрятного подъезда. Надежда же, дожевывая попку, возвращается к сковороде, выкладывает расчлененную куриную тушку так, как если бы она была целой, не считая подаренной коту ноги, прикладывает к одному из крыльев выуженный из бокала испитый чайный пакетик и внимательно смотрит на получившийся объект.