– А теперь сгинь, – произнесла Адель чуть резче.

Упрашивать Йоиля нужды не было. Он кинулся прочь и стрелой помчался в свою комнату. В груди жгло огнем от быстрого бега. Мальчик нырнул под одеяло, посасывая разбитую губу. Вкус у крови удивительно железный, точно монетку во рту держишь.

Йоиль просунул руку в прореху матраса и достал маленькую золотую подвеску в виде буквы «Б». Он нашел ее под рождественской елью в кабинете Брауна. На оборотной стороне было выгравировано: «4 декабря 1931». Йоиль провел кончиком пальца по крохотным царапинкам и выступу бриллиантика в уголке буквы, после чего спрятал обратно в матрас.

Это был настоящий клад.

Пригодится, когда они с мамой, папой и братом покинут лагерь.

В операционном зале, где прежде работал доктор Браун, пахло химикатами и средством для мытья полов. Просторное прямоугольное помещение, выложенное плиткой. С одной стороны белели операционные столы, с другой матово сверкали хромом загадочные приборы. На полках – аккуратные ряды банок с формалином, тут же – корзинка с блестящими яблоками и несколько анатомических атласов.

Личные апартаменты доктора выглядели куда уютнее. Книжный шкаф, мягкие кресла… Так и видишь Сигизмунда Брауна с сигарой в зубах за занимательной книгой. Напротив – письменный стол с микроскопами и фотографией фюрера. Рядом наряженная елочка, источавшая аромат смолы, а поодаль чугунная печь. Совершенно не похоже на место, где случилась трагедия. Все идеально чисто, белый халат висит на крючке, на столе образцовый порядок, книги расставлены по ранжиру. Вот только вонь от хлорки вытесняет въевшийся в стены запах табака.

Гуго присел за стол, оглядел микроскопы. Да, прибрали хорошо. Никому, похоже, и в голову не приходило, что это место преступления и относиться к нему надо соответственно. Выходит, ничего подозрительного здесь не произошло: не осталось ни доказательств удушения, ни какой-нибудь улики, могущей навести на след. Не комната, а пустая коробка, из которой выбросили все ценное.

Однако по опыту Гуго знал: что-то обязательно должно остаться. Он прошелся взглядом по столу. Рядом с фирменным блокнотом лежало золотое перо «Кавеко». Он провел указательным пальцем по верхнему листку. Нет, ничего, кроме назойливого покалывания, донимавшего его последние несколько дней. Попробовал средним, затем безымянным… И даже охнул, почувствовав канавки, оставшиеся на бумаге от нажима пера. Достал из портфеля коробочку с углем, слегка припорошил листок. Черная пыль оттенила шершавую бумагу, и на ней проявилась белая надпись: «КУКОЛКА АБО».

– Что за черт?

Сердце застучало чаще. В солнечном сплетении образовалась знакомая пустота, которую Гуго называл интуицией. Браун (или кто-то другой) написал это на верхнем листке, который потом оторвал. Перо продавило бумагу, оставив на следующем отпечаток, словно на глине. Записка? Кому?

Гуго взял ручку, предусмотрительно обернув ее носовым платком, и осмотрел кончик пера. Оба зубца слегка выгнуты наружу, прорезь для чернил немного расширена. Похоже, на ручку сильно давили при письме. Гуго положил ее в один бумажный пакетик, а записку – в другой. Он поднялся, в последний раз окинул взглядом кабинет, после чего спустился на первый этаж и подошел к двери, замыкавшей это мрачное место. Оглянулся на длинный ряд наглухо закрытых дверей в палаты, похожих на судорожно стиснутые зубы, и вышел на морозный воздух.

Падал густой снег. Снежинки вихрились под фонарями, заметая все и вся, глуша звуки. Площадка для переклички, скорее всего, уже опустела. Заключенные разбрелись по баракам, охранники – по казармам. Остались только караульные в будках по периметру лагеря. Гуго стало их жалко.

У крыльца его поджидал Фогт. Свой зонтик он не открывал, и снег запорошил его с ног до головы, скрыв даже череп и раскинувшего крылья орла на фуражке. Фогт вдумчиво докуривал сигарету, пожевывая промокший фильтр, и обозревал окрестности, словно перед ним был прекраснейший в мире пейзаж.

– Ну как? Нашли что-нибудь интересное, герр Фишер? – Тусклые серые глаза стрельнули в Гуго из сумрака.

– До вскрытия рано говорить. – Гуго зябко поднял воротник. – Одно мне ясно. Тот кусочек яблока не застрял в трахее. Он мог выскочить…

– Но чтобы это доказать, необходимо провести вскрытие, – закончил за него Фогт, протягивая серебряный портсигар, блеснувший в косом луче прожектора. – Должен предупредить. Фрау Браун пользуется в лагере немалым влиянием. Ее отец – группенфюрер СС.

Гуго взял сигарету, раскурил и твердо сказал:

– Я обязан провести вскрытие, нравится это фрау Браун или нет. Трупы похожи на снег. Посмотришь – вроде все чисто и бело, но стоит копнуть поглубже, натыкаешься на такую грязь…

– Вы правы, снег даже самое темное превращает в светлое. – Меланхоличный взгляд Фогта скользнул по алее.

Заснеженный Аушвиц напоминал затерянную в горах деревню. В одних местах фонари совершенно разгоняли ночь, в других, наоборот, тени собирались в дегтярные лужи, но в целом вид был сказочным.

– А если Браун не подавился, то почему он умер? – полюбопытствовал Фогт.

– Это-то я и должен выяснить, – пожал плечами Гуго.

– Значит, вы склоняетесь к версии о насильственной смерти?

– Скажем так, есть у меня предчувствие…

Гуго глубоко затянулся, потом выдохнул дым через ноздри. Снежинки, гонимые ветром, жалили лицо. Перед глазами возникла ледяная кожа трупа. Гуго подумал о людях, пришедших проститься с доктором, о его вдове, медсестрах-немках и перепуганной еврейке. Бетания Ассулин, медленно вытирающая кровь с лодыжки, застряла у него в голове.

– Кстати, а что сталось с той заключенной? – Гуго махнул рукой, указывая на дверь за спиной.

Фогт бросил окурок и затоптал его носком начищенного сапога. Почему-то Гуго при этом почувствовал неприязнь. Наверное, хруст снега под подошвой напомнил о растоптанной головке младенца.

– Она всего лишь еврейка, – проронил Фогт. – Знаете, на вашем месте я бы не стал чересчур интересоваться евреями. Выставите себя в дурном свете. Вас ведь вызвали, чтобы расследовать смерть Брауна?

– Разумеется, герр Фогт.

Вместе с последней затяжкой Гуго проглотил и свою досаду. Он припомнил наставления Небе, стукнул кончиком трости по земле, желая избавиться от раздражения, сжал набалдашник в ладони. Оглядел заколоченные окна десятого блока и стену, отделявшую его от одиннадцатого. В соседствующих зданиях было что-то неприятное. Они словно два угрюмых лица с сердитыми глазами, злыми ртами и заскорузлой кирпичной кожей. Внутри происходило нечто, о чем Фогт не имел права и не желал рассказывать. То, в чем лучше было не копаться. Оставить грязь под покровом снега.

– Теперь я хотел бы повидаться с комендантом, – произнес Гуго со вздохом.

– Разумное решение, – усмехнулся Фогт, оттаивая, и сделал знак шоферу, все еще сидевшему в «лоханке».

Поездка выдалась короткой.

За запотевшим стеклом промелькнули ровные ряды бараков под скатными крышами. Старые деревья тянули к небу голые заснеженные ветви. «Кюбельваген» остановился. Они вошли в какое-то здание, и Фогт проводил Гуго до кабинета. Тот постучал, прокручивая в голове все, что разузнал о коменданте в Берлине.

Артур Либехеншель занимал эту должность всего полтора месяца, сменив на посту Рудольфа Хёсса, переведенного в Главное административно-хозяйственное управление СС. В Берлине ходили всякие слухи о его переводе, в частности весьма непристойные, о связи с некой интернированной австриячкой, – пятно, которое необходимо было поскорее смыть.

Либехеншель, который занял освободившееся место, работал в концлагерях с момента вступления в отряд «Мертвая голова». Его характеризовали как мягкого, но весьма целеустремленного человека, что и позволило бывшему шарфюреру дослужиться до должности коменданта Аушвица.

Гуго открыл дверь. Артур Либехеншель сидел за столом красного дерева. Теплый свет настольной лампы обрисовывал удлиненное лицо, глаза навыкате, худощавую фигуру. Зачесанные назад волосы делали его похожим скорее на дельца, нежели на руководителя концентрационного лагеря.